Жертвенный агнец Карло Шефер Лекарство от скуки Под стеной Гейдельбергского замка найдена мертвой юная Роня Дан. Через день разбивается, выпав из окна собственного дома, местный пастор. В кармане покойного обнаруживается адресованная ему Роней записка, содержание которой позволяет предположить, что девушка была от него беременна. Начальник отделения полиции «Гейдельберг-Центр» Зельтманн выдвигает свою версию происшедшего: пастор, убив шантажировавшую его девушку, не вынес мук совести и покончил с собой. Дело закрывается. Однако чутье подсказывает гаупткомиссару Тойеру, что настоящий убийца жив. Наперекор всем, даже своей верной команде, сыщик-виртуоз продолжает расследование. Карло Шефер Жертвенный агнец Посвящается Анне В самом конце этой истории, когда все уже было позади, Тойер присел на софу, но тотчас вскочил и подошел к окну, от окна метнулся к книжному шкафу, вытащил книгу, швырнул ее об стену, извлек еще одну и снова швырнул. Прислонился к стене, почувствовал щекой шершавую поверхность обоев, принялся со злобным упорством ковырять их ногтем, сломал его, уселся на пол, широко раздвинув ноги, словно пьяный сапожник, и зашлепал ладонями по ляжкам, выбивая тихий, неровный ритм. — Когда ты ляжешь? Давай, давай. Предашься своему отчаянью здесь, в постели. Получится не хуже, чем на полу. — Я вырвал из обоев клок. — Ничего, потом залатаем. Иди сюда. — Вот так всю жизнь мы что-нибудь латаем, да? Что-нибудь да латаем, а? — Ты это о чем? — Мы совершаем ошибку, исправляем ее и в это время уже вынашиваем следующую ошибку — вот о чем. Уже то, что это неизбежно происходит, — достаточный повод для отчаяния. — Ты говоришь скорей о себе, чем обо мне. — Да, точно, причем так всегда и бывает: не успеет что-либо хорошее начаться, как, глядишь, — оно уже наполовину позади. 1 — Господин Тойер, пожар! Пожар! Старший гаупткомиссар[1 - Офицеры немецкой полиции среднего звена: стажер, оберкомиссар, комиссар, гаупткомиссар, старший гаупткомиссар. (Здесь и далее прим. перев.)] Иоганнес Тойер даже не поднял головы — он делал вид, что сосредоточился на протоколе допроса. Второго января, в четверг, погода стояла умеренно холодная, пока бесснежная, однако, если верить прогнозу, тучи с севера вот-вот должны были принести снег. Тойер сидел на службе, когда все его коллеги отдыхали. Правда, он не сетовал на это — давно уже привык. Протокол, в корявые фразы которого он вникал, описывал драку между двумя функционерами неонацистской партии; каждый валил там всю вину на другого. Не слишком увлекательное чтиво. Голос принадлежал шефу, сомнений быть не могло. И это была скверная новость. Доктор Зельтманн, этот безнадежный идиот, всегда был скверной новостью. Гаупткомиссар прикинулся глухим. — Пожар! — снова взвизгнул директор полиции, впрочем, как-то несмело, ненавязчиво. Тут только Тойер поднял глаза. При этом испытал нечто похожее на жалость: Зельтманн переменился, от прежнего самоуверенного проходимца мало что осталось. После того как минувшим летом он позволил себе амуры с дамой, проходившей свидетельницей по криминальному расследованию, доктор юриспруденции больше не мог убедительно играть роль динамичного реформатора правоохранительных органов. Ушли в прошлое катаклизмы, ознаменовавшие начало его служебной деятельности. Нелепые меры по реструктурированию следственного процесса неожиданно принесли стареющему Тойеру успех в расследовании запутанных преступлений — несмотря на парадоксальный состав группы, оказавшейся под его началом. Впрочем, в тот момент его ребята, помятые после бурных новогодних торжеств, сумрачно корпели над какими-то бумагами, а о былых успехах все уже успели забыть. Кануло в забвение и решительное намерение директора отменить собственные реформы. Теперь Зельтманн отказался и от жестких дисциплинарных взысканий, в управлении полиции «Гейдельберг-Центр» царили тишь да гладь. Приблизительно девятитысячное нарушение коллегой Томасом Хафнером запрета на курение во всех помещениях управления, изданного в 2001 году, было оставлено без последствий. — Пожар? Где пожар? — добродушно поинтересовался Тойер и потер щеку. Как обычно, он забыл побриться. Мысль об этом показалась ему более интересной, чем все, что мог сказать ему шеф. Во всяком случае, так гаупткомиссар подумал в ту минуту. Девушка лежала на каменных плитах у подножия высокой крепостной стены Гейдельбергского замка. Лицом вниз. В такой перспективе замок казался менее романтичным, чем на открытках. Вероятно, убийство произошло минувшей ночью. За сутки до этого тут по давней традиции ходили толпы празднующих горожан. Вся смотровая площадка была покрыта следами бурных гуляний: пивными жестянками, пакетами из-под чипсов, пустыми бутылками из-под апфелькорна — яблочной водки; наметанный глаз Тойера обнаружил даже пару презервативов. Зато первого января, вечером и ночью, в замке и вокруг него царило безлюдье. Можно было вытворять что угодно — никто не увидит, потому что некому смотреть. И даже расстаться с жизнью. Стужа щипала лицо. С дорожки трудно было что-либо рассмотреть, но гаупткомиссар никак не мог заставить себя подойти ближе. Парадокс: сыщик, избегающий глядеть на жертву преступления. Стереонеудачник, да и только! Убитую девушку, лежавшую прямо в саду за маленьким домом, возле крепостной стены, обнаружил и сфотографировал японский турист. До этого, вероятно, многие просто не замечали ее: ведь с высоты холма открывался головокружительный вид на Старый город и дальше, на широкую равнину, где вдалеке вырисовывались даже Виблинген и чуть ли не Мангейм. Тойер тряхнул головой — не время размышлять о местных красотах — и, собравшись с духом, заставил себя наконец двинуться вниз к месту трагедии. — Значит, японец, — пробормотал он. — Ну а пленку-то у него конфисковали? — Мы приехали сюда вместе с вами. Тойер даже поленился определить, кто из ребят напомнил ему об этом. — Пошли вниз, — сказал он. — И смотрите у меня — с вас спросят, если япошка увезет с собой заснятые кадры. Никто даже пальцем не пошевелил, чтобы выполнить приказ гаупткомиссара. С трудом они спустились к подножию стены, дорожка и ступени были скользкими — почему, неужели прошел дождь? Тойер бессмысленно посмотрел на небо. В сыроватом тумане блестели все окружающие предметы и даже лица его парней. Он почувствовал себя словно ребенок, который впервые осознал простую и естественную вещь — чтобы стало сыро, не обязательно быть дождю. Чтобы что-то произошло, не обязательно это планировать и прилагать усилия к осуществлению. Домик, и без того нелепо притулившийся под стеной замка, теперь, вероятно, надолго опостылеет его обитателям. Возможно, они даже уедут отсюда вообще. Сейчас там никого не было — скорее всего, жильцы отправились в отпуск. И больше не вернутся? Надо бы выяснить, кто там живет. Впрочем, чепуха, все это сплошная чепуха… Комиссару смутно припомнилось, как в каком-то американском детективе такие вот презервативы, валявшиеся на земле, оказались ключом к раскрытию преступления. Полиция определила ДНК суперзлодея, который в это время сидел в укрепленном бункере, да при этом в стенном шкафу и еще запертый в клетке для птиц. Через восемьдесят страниц выяснялось, как с этим справиться, и читатель испытывал облегчение оттого, что преступник обезврежен. Но, увы, тут все было реальным. Проклятая, омерзительная реальность! Школьное удостоверение выпало из кармана куртки, улыбающееся девичье лицо на фото совсем не походило на кровавую массу, уткнувшуюся в старинные каменные плиты. — Можно не проверять, идентична ли личность убитой той девушке, которую мы видим на снимке, — угрюмо заявил комиссар Лейдиг. — По линии лба и расположению глаз ясно, что это она и есть. Впрочем, все остальное не поддается идентификации. Тойер почувствовал, как дурнота подкатила к горлу, и, насколько мог, постарался взять себя в руки. Вернер Штерн, четвертый из группы, осторожно поднял корочку. На его руках были надеты предписанные инструкцией перчатки. Гаупткомиссар тем не менее моментально испугался — вдруг его парни что-нибудь проморгают или испортят. — Да, это точно она. Роня Дан. Адрес: Хандшусгейм, Мюльтальштрассе. Пятнадцатого ноября ей исполнилось восемнадцать лет. — Что ж, она хотя бы совершеннолетняя, — бессмысленно пробормотал Хафнер. — Какие красивые у нее волосы, черные. За что же ее так, бедняжку? И почему нам снова навесили такую жуть? Никто из группы уже не обратил внимания на то, что после этого короткого монолога он сделал большой глоток из блестящей фляжки. — Не забывай, что именно мы раскрыли два последних крупных убийства. — Тойер сам едва верил собственным словам. — Что тут сверкает? Смотреть невозможно, глаза болят. — Он сердито закрутил головой, оглядываясь по сторонам. — Моя фляжка «флахман», — ответил Хафнер с присущим ему смущенно-хвастливым выражением. — Рождественский подарок. — Приятного Рождества! — с неуместной сердечностью воскликнул гаупткомиссар. Лейдиг запрокинул голову и смерил взглядом стены замка: — Возможно, где-нибудь наверху осталась прощальная записка. Наши коллеги это проверяют. Скорей всего, это всего лишь самоубийство. — Всего лишь, — печально отозвался Штерн. — А ведь девчонка могла бы в этом году закончить школу. Тойер тоже взглянул наверх. Там работали их люди, он знал это, но снизу никого не увидел, разумеется. Вокруг все дышало покоем и романтикой; негустой туман смягчал все линии и формы. Зимний Гейдельберг тоже заслуживает внимания туристов. — Что ж, — со вздохом подытожил он, — подключим судебных медиков, сообщим родителям, проверим школьные оценки и так далее. Дело знакомое. В ближайшие дни займемся выяснением того, почему и каким образом разрушился этот юный мир, а потом будем жить дальше, словно ничего и не случилось. Кто пойдет к родителям? Послышался металлический шорох. Хафнер снова отвинчивал пробку своего замечательного рождественского презента. — Я пойду, — неожиданно отозвался Штерн. — Ведь они, так сказать, мои земляки из Хандшусгейма, если школьное удостоверение подлинное. — Ты их знаешь? — глупо спросил Тойер, словно его комиссар о чем-то умалчивал. Вопрос был справедливо проигнорирован. — Там наверху, — Хафнер неопределенно махнул в сторону смотровой площадки, — валяются два кондома. — Я видел, Хафнер. — Тойер зябко поежился. — Использованные, все сходится. — Из его обожженной спиртом гортани вырвался смешок, подобный волчьему вою. — Как? — спросил Тойер. — Что, убийца сидит в клетке для птиц? Этой фразы не понял никто, но шефа хорошо знали, поэтому на подобные фразы просто не обращали внимания. — Не-е, — закудахтал Хафнер, — Зенф, тот толстяк, которого в прошлом году перевели к нам из Карлсруэ, он еще до этого сегодня рассказал… — Когда это — до этого? — озадаченно перебил его шеф. — До прихода Зельтманна? — Ясное дело, — без тени удивления отозвался Лейдиг. — Неужели вы не слышали? Он ничего не слышал. Лишь на обратном пути в «Гейдельберг-Центр» он попросил объяснить, в чем соль истории. Оказывается, в новогоднюю ночь парочка однояйцовых близнецов совокупилась на смотровой площадке, прямо на глазах у подвыпившей толпы, с парочкой таких же сестричек. На территории замка. Теперь глупые мальчишки распрощаются с дипломами по доносу оскорбленного таким поведением преподавателя географии. Хафнер также подчеркнул, что осчастливленные вниманием близнецов дамы вовсе не похожи, но обе «страшны до безобразия, да еще старухи». А Штерн добавил, что тот географ крючкотвор и тупица. — Однажды он сказал на уроке, что Неккар впадает в Рейн в Гейдельберге. — Он тебя учил? — добродушно поинтересовался Хафнер. — Нет, но мне о нем рассказывал мой приятель по футбольной команде. — А вы, господин Лейдиг? — равнодушно спросил могучий шеф группы. — Вероятно, вы знакомы с близнецами? — Одного из них я видел два раза, но не знаю, которого, ведь я даже не подозревал, что они близнецы; в принципе это могли быть и оба, — последовал почти сюрреалистический ответ. Наконец, когда они вышли из машины и затопали к зданию полиции, модерново скошенному и напоминающему в зимних сумерках тонущий пассажирский пароход, прозвучал вопрос: — А почему, собственно, Зенфа перевели к нам? Голос Хафнера звучал весело, ведь, в сущности, настроение у всех было неплохое. Гаупткомиссар отметил это не без стыда, но одновременно порадовался, что и сам может добавить что-то свое. — Да подсунул кое-кому подушку с треском, шутник хренов. Тут рассмеялся даже застенчивый Лейдиг. И пока все веселились, у старшего гаупткомиссара появилось новое ощущение: что кто-то, вероятно, сыпал на мир, будто сор, множество удивительных и неожиданных фрагментиков мозаичной картины под названием «жизнь». Штерн уже собирался поехать дальше. Тойер махнул ему рукой: — Погоди-ка, Вернер! Штерн опустил стекло: — Что такое? — Я сам это сделаю. Это должен сделать я сам. Он ехал на машине Штерна. Уже миновал мост и взял курс на Нойенгейм, когда наконец это осознал. Забавно, что его молодой коллега ни словом не выразил своего недовольства, тем более что Тойер считался не особенно хорошим водителем. Правда ли, что Вернер в последнее время чем-то подавлен? Гаупткомиссару хотелось быть хорошим начальником, из тех, что вникают в нужды своих подчиненных, — такая мысль иногда приходила ему в голову, но он тут же забывал про нее. А теперь даже отобрал у одного из ребят тачку. Он свернул на Мюльтальштрассе, номер дома он помнил. Внезапно ему стало страшно. Сам бездетный, он все-таки мог представить себе, что сейчас начнется. Ведь ему предстояло сообщить не больше и не меньше как о самом страшном в жизни. Об Апокалипсисе. А те, которых затронет этот ужас, даже не могли погибнуть вместе с близким человеком. Они будут жить и жить с этим огромным, невероятным горем. Дом, по его оценкам довольно новый, ну, лет десяти-пятнадцати, белый, оштукатуренный, был со вкусом прилажен на крутом склоне. В маленьком садике росли вечнозеленые кустарники, не требующие особого ухода, — словно на могиле. Оказалось, что Роня Дан была сиротой. Наполовину. Братьев и сестер у нее не было. Ее отец молча сидел на дорогой кушетке. За его спиной виднелся лес. Тойер понуро примостился в дизайнерском кресле. Между отцом погибшей девушки и сыщиком стоял стеклянный столик. Комната была обставлена дорого и, пожалуй, слишком безукоризненно. Словно на выставке: стенные полки точно по меркам, а в центре — телевизор датской дизайнерши, фамилию которой Тойер не смог запомнить. В голове сыщика крутилось определение «фигли-мигли», хотя он не очень представлял себе, что это значит. Глупости все это, подумал он, все-таки самое главное уже произнесено. — Она не страдала, — осторожно добавил он. — Я вас не спрашивал, страдала ли она, — перебил его отец. — Скорей я спрашиваю себя, страдаю ли я, понимаете? Тойер покорно кивнул. Однако он ничего не понимал. Отец встал. Он и одет был так, словно играл на этой выставке мебели роль статиста. Стройный мужчина под шестьдесят, седой ежик волос, морщинистое лицо, очки без оправы, которые, при всем бившем в глаза материальном благополучии, должны были намекать на прежние левые взгляды или даже говорить, что перед вами убежденный революционер. Ко всему прочему Дан носил белую рубашку с щегольскими брюками и даже дома не расставался с дорогими итальянскими полуботинками. Итак, Дан встал и, уткнувшись лицом в ладони, простучал каблуками по изысканному паркету. После шока, принесенного сообщением Тойера, наступало время для слез, отчаянного крика или какого-то другого выражения скорби. Спокойствие родителя показалось гаупткомиссару гораздо невыносимее, чем всякая истерика, — хотя лицезреть истерику ему тоже не хотелось, это уж точно. Папа Дан хранил молчание. — У вашей дочери были в последнее время сильные стрессы, огорчения? — тихо спросил полицейский, и все-таки ему показалось, что его голос отлетает от стен громовым эхом. — Мне не известно об этом, — ответил Дан и посмотрел в окно. — Это самоубийство? — Пока еще не знаем. — Тойер беспомощно обшаривал взглядом комнату, отыскивая что-то, в чем была бы хоть капелька жизни. Наконец его взгляд упал на странный предмет, помещавшийся на безупречной системе полок, — нечто вроде палки, вставленной в резиновый агрегат, который отдаленно напоминал защитные каппы боксера или слепок зубов у протезиста. Сыщика он заинтересовал. Наконец прозвучало признание: — Вообще-то я знал Роню не очень хорошо; она росла у моей жены, то есть у моей бывшей жены, во Франкфурте, а я жил здесь, работал в своей конторе. Вы ведь знаете, как это бывает. — Нет. — Ее мать умерла год назад, верней, в позапрошлом году, от лейкемии, сгорела очень быстро. Роня была еще несовершеннолетней, и тогда ее сплавили мне. — Сплавили? Против вашего желания? — Тойер не мог оторвать взгляда от странной палки. Дан, кажется, это заметил. — С помощью такого устройства любой безрукий может управляться с телевизором, — пояснил он. Сыщик с недоумением посмотрел на отца погибшей. Нет, у того были на месте обе руки, абсолютно дееспособные. Беседа протекала совсем не так, как он планировал, надо было сосредоточиться и не терять нить, иначе допрос окажется напрасным. Был ли это допрос? Гаупткомиссар беседовал с отцом, которому наплевать на смерть единственной дочери… Да, именно поэтому разговор можно было приравнять к допросу. Тойер выпрямился. Хрустнул шейный позвонок. — Значит, здесь у нее было не так много друзей? Дан пожал плечами: — Не знаю, меня это не слишком интересовало. Конечно, я должен был спросить… — Вы до сих пор так и не хватились ее? Вероятно, она пролежала под стенами замка всю ночь. Когда вы видели ее в последний раз? — Он пытался говорить спокойно, без тени презрения, но это ему не слишком удавалось. — Вчера вечером она сообщила мне, что идет к кому-то в гости. Я сразу предположил, что она останется там ночевать. Ведь она все-таки совершеннолетняя, так что я не беспокоился о всякой там чепухе. — А куда и к кому она собиралась, вы, конечно, тоже не знаете? Ведь это все чепуха! Дан игнорировал его язвительный тон. — Я был у себя в конторе, думал только о работе. Мой компаньон может подтвердить. Я знаю, что сегодня отцы всегда автоматически включаются в число основных подозреваемых. — По-моему, вас и отцом-то считать нельзя, — вырвалось у Тойера. Конечно, он хотел тут же извиниться, но Дан, вероятно, даже не слышал его реплики. Он стоял в профиль к нему и массировал плечи, как показалось сыщику, с удовольствием. Может, он и улыбался при этом? — Вы сказали, что не знаете, был ли у нее друг, и тут же легко предположили, что она у кого-то переночует. — Я сказал, что не знаю ничего насчет ее друзей. Меня не слишком интересовало, чем она там занималась. Конечно, это было неправильно. Я плохой человек. Вы это жаждете от меня услышать? — Неужели вам и в самом деле не грустно, что вы потеряли родную дочь? — взревел Тойер. Дан встретился с ним взглядом, зевнул и посмотрел на часы. — Нет, — ответил он чуточку мягче. — Нет, не грустно. Но мне грустно оттого, что мне не грустно. Тойер встал с кресла: — Примите мои соболезнования. — Хафнер, помолчи, обойдемся без твоих реплик. — Старший гаупткомиссар помахал ладонью и отогнал в сторону сигаретный дым, который выдохнул его младший коллега, готовясь что-то сказать. — А то, что папаша Дан пребывает в состоянии шока и от этого ведет себя как бесчувственный кретин, еще не делает его главным подозреваемым, тем более что пока речь не идет об убийстве, для этого у нас еще нет оснований. — Откуда вы знаете, что я хотел сказать? — Слегка подвыпивший полицейский был искренне поражен. Тойер оставил его вопрос без ответа. Сейчас, в их рабочем кабинете, недавний визит казался ему нереальным, словно странный скандинавский фильм, черно-белый. — Другие мнения есть? — Судя по тому, что вы рассказали, я считаю… — Штерн заглянул в свои записи; как всегда, они казались написанными рукой ученика начальной школы. — Когда мы получим данные от судебных медиков и криминалистов, нам придется еще раз встретиться с папашей и поговорить всерьез. Мне трудно представить себе, чтобы отец мог проявить такое дикое равнодушие, пускай даже будучи в шоке. Тойер неохотно кивнул. Вообще-то ему не очень хотелось беседовать во второй раз с этим человеком. — Да, там еще было нечто занятное, какое-то приспособление… — Для занятий сексом, — моментально добавил Хафнер. — Неужели, кроме нас, все вокруг сплошные козлы и извращенцы? — В его вопросе прозвучала искренняя озабоченность. Ради экономии времени Тойер снова не вступил с ним в полемику и рассказал о палке с резиновым приспособлением, похожим на боксерскую каппу. По лицам своих подчиненных он видел, что эта деталь их не очень заинтересовала. — Понимаете, — беспомощно настаивал он, — тут что-то не так. Во-первых, руки у него на месте, во-вторых, я сам видел, что он даже свои книги обертывает в суперобложки пастельных тонов, чтобы они составляли цветовую гармонию… понимаете? А эта штука безобразна… — Козел, — довольным тоном подытожил Хафнер. Тут в кабинет вошел Зельтманн — легок на помине! У него появилась новая привычка — ежеминутно дотрагиваться до своего шрама, вот и теперь он не преминул это сделать. Тем не менее доктора юриспруденции по-прежнему окружала преувеличенная аура бодрости и оптимизма. Он с улыбкой обвел глазами подчиненных и удовлетворенно кивнул. — Горит, — сообщил он. — Это уже стало паролем второго дня начавшегося года. Третьего года двадцать первого века. Да, паролем — иначе не назовешь. — Второе убийство? — с ужасом спросил Тойер. — Второй поджог за последние дни, на этот раз пострадал садовый домик в Виблингене. Вообще-то поджог третий по счету. Сначала загорелась фитнес-студия в Мангейм-Линдендорфе, но тот пожар нас не касался. Вы ведь знаете, господа, что Мангейм — не Гейдельберг… Действительно, все они это знали. — Так что же теперь? Огонь бушует на нашей территории, вот что я вам скажу. Гараж в Эдингене, а теперь… О ужас! — Вы предполагаете, что это как-то связано со смертью девушки? — сухо поинтересовался Лейдиг. Временами он держал себя с экзальтированным директором сурово и по-мужски. Коллеги от души желали ему, чтобы он и дома вел себя более решительно. Впрочем, на этот раз он отказался ехать со своей матерью на праздники в Гарц. — Нет, нет или все же да, или кто его знает, какая там может быть связь. — Зельтманн озабоченно нахмурился и опустился на ближайший стул, даже не заметив, что на нем уже восседал Хафнер. Так что он оказался на коленях у пфаффенгрундского комиссара. — Цок, цок, цок, скачи, скачи, лошадка… — заревел Хафнер, словно держал на коленях ребенка. Уровень алкоголя в его крови явно зашкаливал. — Ах, прошу прощения… Господин Хафнер, вы что, выпили? — Ясное дело. Жажда замучила, вот и выпил. — А-а, ну тогда ладно. Хотя во время службы… — Служба службой, а шнапс делу не помеха, — нагло парировал Хафнер. Зельтманн не стал спорить. Внезапно он показался гаупткомиссару каким-то побитым. — Уважаемые господа, уважаемый господин Тойер. Информацию вы получили. Если инциденты повторятся, скоррелируются, пересекутся, належатся друг на друга или что-то еще, держите контакт с тем, кому я поручу это дело, а поручу я его сейчас… — Директор дотронулся до шрама. — До свидания… — Так кто же занимается поджогами? — раздраженно спросил Штерн у шаркавшего к двери директора. — Откуда я знаю? — воскликнул тот. — Злоумышленника так просто не поймаешь. Он ловкий. Весьма. — Нет. — Штерн изо всех сил старался говорить спокойно. — Кто ведет это дело? — Ах так. — Зельтманн рассеянно почесал причинное место. Тойер давно заметил, что у его начальника постепенно сдают нервы. Кого же тогда ему ненавидеть? — Я подумал про Зенфа, — вздохнул директор. — Того, новенького. Пускай себя проявит в деле. Правда, он подложил моему коллеге из Карлсруэ, который, между прочим, женщина, такую подушку пикантную, ну, розыгрыш… Вот он и займется. — Директор удалился. — Да-а, долго наш директор в полиции не протянет, — засмеялся Хафнер и с удовольствием закурил новую сигарету «Ревал», без фильтра, разумеется. Фильтр, как он однажды сообщил, провоцирует туберкулез и вообще приносит несчастье «нормальным людям». — Еще сегодня утром Зельтманн не выглядел таким доходягой, — добавил Лейдиг. — Вероятно, к нему наведалась его матушка. 2 Прокурор Бахар Ильдирим — немецкая, да-да, немецкая, несмотря на свое имя, служащая, а после всевозможных хлопот и передряг еще и приемная мать — была вне себя. Грозно хмурясь, она подняла над головой конверт. Возможно, ее гнев выглядел не очень убедительно, ведь на ней были толстые шерстяные носки, новый махровый халат желтого цвета (рождественский подарок влюбленного Тойера) и зеленая шапочка для душа. — Ты в таком виде спускалась за почтой? — с усмешкой спросила Бабетта. — Я была внизу еще до того, как приняла душ. Но вообще я могу забирать свою почту, когда хочу и как хочу, ясно тебе? В том числе с голой попой и вставленным в нее термометром. Потому что там мои письма, мои счета, которые я оплачиваю. Например, вот этот телефонный счет на триста двадцать один евро! Ее подопечная опустила глаза. — С кем это ты так много разговариваешь? — тихо спросила Ильдирим, и в ее вопросе прозвучало отчаяние: родная мать Бабетты куда-то уехала, Ильдирим не знала куда, но, может, об этом было известно девочке? Что это — междугородные переговоры? Проходимца папашу Тойер и его комиссары, проявив гениальную находчивость, отправили аж на Фолклендские острова. И правильно сделали. Малышка расцвела, живя у Ильдирим, да и малышкой теперь ее трудно было назвать. Но все же любовь ребенка к родителям… Никуда от нее не денешься, как бы ни хотелось приемной матери. Ильдирим попыталась говорить строгим голосом: — Я прокурор, а не кинозвезда. Я не могу себе позволить такие расходы. Бабетта! В чем дело? — Ну, понимаешь… его зовут Озгюр. — У меня нет родственника с таким именем. — Поначалу Ильдирим в самом деле ничего не понимала, лишь чувствовала: что-то не так, происходит нечто, чего она не предусмотрела… — Я бы тоже очень удивилась, если бы вы оказались родственниками. Прокурор нахмурилась. Нет, то, о чем она подумала, — вещь невозможная. Исключено. Тут девочка подтвердила ее смутные подозрения: — Это мой друг. Ильдирим сорвала с головы пластиковую шапочку. Пышная грива взметнулась над ее необычно бледным лицом. — Скажи, ты можешь сделать и мне такие же кудри, как у тебя? — У меня они природные, у всех смуглых такие волосы. Ясное дело, мы и тебе можем сварганить такие же. Значит, Озгюр. Где же он живет, этот самый Озгюр? На Сейшелах, надеюсь? Или на Лазурном берегу? Бабетта покачала головой: — Его семья приехала из Анатолии, а живет он здесь неподалеку, на нашей улице. Я звонила ему на мобильник. Оказывается, это в самом деле довольно дорого. — Оказывается! Как будто не знаешь! — возмущенно возопила Ильдирим, забыв про все современные педагогические принципы. — Друг! Из Анатолии! Секс? — последнее слово прозвучало так, словно был взведен курок пистолета. Бабетта понуро кивнула. — Дура малолетняя! Балда! У тебя месячные прошли всего два раза, а ты уже трахаешься… — Ильдирим задохнулась от возмущения. — Три раза. — Пускай даже четыре!.. Все равно рано тебе! Организм еще не созрел… — Почему не созрел? — бурно запротестовала девочка. — Тише. Не спорь! — Ты ведь тоже трахаешься. С Тойером. Я слышала, вы ревете как бешеные слоны. Самозванная мать зашлепала на кухню. С ее ноги сполз носок, но она даже не обратила на это внимания. Сейчас она выкурит сигарету, плевать на астму и на детские легкие Бабетты. Какие там легкие, если эта зассыха лишилась девственности… — Мы только раз попробовали, — словно извиняясь, объяснила Бабетта, притащившаяся на кухню следом за ней. — Мне было неприятно. Я решила с этим обождать. — Ты думаешь, он согласится ждать? — злобно фыркнула Ильдирим. — Ведь он же турок! — И это говоришь ты? Смех, да и только! Крыть было нечем. Оставалось только согласиться. Земля Баден-Вюртемберг, вполне благополучная в масштабах всей федерации, была вынуждена экономить. Всевозможные идиоты-методисты в соответствии с модой щедро вознаграждались четырехзначными суммами за глупые и никому не нужные семинары и доклады, но вот от действительно нужных для общества вещей властям приходилось отказываться. Ситуация на юго-западе Германии приближалась к абсурдной, но еще не дошла до предела. Такое скупердяйство еще можно было терпеть, если до пенсии оставались считаные годы, тем более что пересмотр пенсионного возраста для полицейских еще не стоял на повестке дня. Однако в те первые дни нового года Тойер заметил, как скупо, к примеру, были отпущены средства на замещение отпускников. Судебные медики так и не прибыли, да и коллеги, работавшие под стенами замка, не проявляли рвения. Несмотря на тяжесть случая — как-никак труп — они свернули работу ровно в четыре. Старший гаупткомиссар Иоганнес Тойер запланировал на 2003 год несколько героических свершений. Вечером он сидел на своей маленькой кухне и пытался вспомнить, в чем же они заключались. Да, он станет чуточку активней. Когда тебе изрядно за пятьдесят, полезно все-таки вспоминать про фитнес. Да-да, он обязательно займется собой. Салаты и прогулки, образцовые три литра воды в день, такие вот штуки. Кроме того: он перестанет чудить, станет нормальным. Не будет придумывать всякие глупости, например петь ни с того ни с сего. В новогоднюю ночь, которую он провел с Ильдирим и откровенно нервничавшей Бабеттой в их квартирке на Берггеймерштрассе, ему, слегка захмелевшему, пришел в голову новый жизненный принцип — рассматривать Вселенную как разумное и дружеское обрамление его персоны. Почему бы и нет? Отрешиться от ощущения, что ты падаешь с бешеной скоростью в никуда, и представить себе, что живешь на дне воздушного океана, окутанный тоннами атмосферы, окруженный летающими молекулами, облепленный микробами… Нет-нет, в таких картинах тоже мало приятного. Ну ладно, сейчас он трезвый, с ясным рассудком. Как же обстоят у него дела с реализацией намерений? Парадоксально, но после полуночи первое, что он сделал в новом году, — выкурил у Ильдирим пять сигарет, хотя вообще-то не курит, и — честно говоря — с салатом тоже пока что не получалось. Он проверил содержимое кухонной полки. Растительное масло кончилось, уксусная бутылочка тоже пустая… Итак, он купит уксус и масло, прямо завтра купит, сделает этим, так сказать, еще один шаг к салату. Телефон не зазвонил, поскольку мир уже некоторое время назад вступил в эпоху цифровой техники, а исполнил тирольский йодль. — Угадай, кто я! — произнес трескучий, хриплый голос. Тут не могло быть сомнений. — Ты Фабри. Самый жирный в мире экс-полицейский. Тугодум из Шварцвальда. Развивший в последнее время бурную активность, отправивший на Фолкленды одного говнюка, это ты, мой дружище… — Боже мой, — раздалось в ответ, — вообще-то я лишь в шутку предположил, что гадкий бронхит завуалирует мою яркую индивидуальность. Вообрази, мне приходится принимать двойную дозу антибиотиков, иначе при моем весе они просто пролетают без всякого эффекта. Как дела, старина? Когда я видел тебя в последний раз, мы сидели на мерзком холодном ветру в Нормандии, и ты жутко переживал из-за отношений с твоей немецкой турчанкой. Ну как, производитель Бабетты отбыл восвояси? — Отбыл, голубчик, — ответил Тойер не без гордости за свою противозаконную авантюру, оставшуюся безнаказанной. — А мы с Ильдирим… ну, мы с ней, как бы это сказать… Вместе мы теперь. Так они весело болтали. Сыщик наслаждался общением с другом. В обычной ситуации он непременно поведал бы Фабри о новом серьезном происшествиии, однако — впервые за долгие годы — ему надо было столько рассказать о себе самом, что печальные картины этого дня вылетели из памяти. Ведь произошло действительно хорошее событие. Он сам помог ему осуществиться, явился к Ильдирим с огромным букетом роз, чуточку прослезился: потом выдавал остроумные шутки, соблазнял на удивление дерзко, потом неплохо любил и даже после этого оказался способен на ласку. И вот почти уже целую вечность, около семи недель, они представляли собой удивительно гармоничную пару. Для Бабетты он станет кем-то вроде отца. В его фантазиях возникали все новые картины. На самой отчетливой из них комиссар плыл со своей приемной дочкой под парусом по Неккару. По смехотворной гейдельбергской гоночной дистанции: берег — поворот — берег. Все равно что играть в гандбол в телефонной будке. Из-за высоты мачт нельзя было проплыть даже под мостами, а самое главное — Тойер не имел ни малейшего представления, ну совершенно никакого понятия о том, как управлять парусами, хоть и ветер был подходящий. Телефонный разговор давно закончился, Тойер лежал в постели. Ветер. Небо круглилось синим куполом, белые паруса были готовы взлететь в воздух, уподобиться оторвавшимся листкам с загадочными весенними посланиями; Тойер мог их прочесть, сразу все. Он и сам полетел за каким-то листком, полетел над Старым городом — с лабиринтом улочек, людскими толпами, жужжанием голосов, обогнул шпили церкви Святого Духа — в колокольне сидела сова и читала толстую книгу, — крутой вираж направо, над тюрьмой, даже это угрюмое сооружение излучало радость. Университетская площадь, Зандгассе. Перед театром скакали актеры, одетые как студенты-бурши былых эпох. Налево, в стороне Гайсберга, сквозь деревья просвечивают красноватые постройки из песчаника, остатки вражеских укреплений эпохи Тридцатилетней войны. Даже во сне они не радуют взор, но что требовать от таких стариков? Впереди справа возник элегантный замок — корпус Фридриха, корпус Оттона Генриха, Английский корпус, Толстая башня, прямо-таки созданная для Фабри, взгляд вниз, падение… Роня Дан, восемнадцать лет, непростительно. Тойер встал, быстро и кое-как оделся, покинул квартиру. Лишь внизу, уже выходя на улицу, застегнул ширинку. Он припарковался в начале долины и прошел пешком оставшиеся сто метров. У Дана еще горел свет. Лишь теперь комиссар взглянул на часы. Двадцать минут первого. Уместно ли то, что он задумал? Да и вообще, на что он, собственно, рассчитывал? Тяжело дыша, он остановился перед домом. Мужской силуэт в волнении ходил взад-вперед, энергично жестикулировал. Дико взъерошенная шапка волос, значит, это не Дан. Очевидно, мужчина был сердит. Тойеру показалось, или он слышал и другой взволнованный голос? Мужчины спорили, это несомненно. Но разобрать слова он не мог. Тогда он решительно одолел ступеньки, которые вели к входной двери. — В такой час? — Весьма сожалею, но должен вам заметить, что мы всегда оказываемся неудобными гостями. Дан растянул губы в подобии улыбки — полицейский верно подобрал тон. Потом впустил его в дом. — Я видел, что вы еще не спите, — произнес Тойер, входя. — Вы с кем-то спорили. Я зашел к вам, потому что меня интересует, кто пользуется тем странным орудием на палке. Ваш собеседник? — Сейчас у меня гостит мой старый приятель по университету. Да, мы поспорили. Так же, как и вы, он считает меня холодным и равнодушным. — Дан говорил уравновешенно, не как человек, в котором пару минут назад бурлил адреналин; к обращенным к нему упрекам он, казалось, отнесся без внимания. Постепенно Тойеру захотелось выяснить, есть ли на свете вещи, способные потрясти, вывести из равновесия этого эстета. Он попытался говорить строго: — Вы должны были сообщить нам об этом! — Что? Вы подозреваете его? Конрад, иди-ка сюда. Из гостиной вышел мужчина, воплощавший собой все, чего не было в Дане. Всклокоченные седые волосы, растрепанная борода, живые глаза — все это разительно отличало гостя от хозяина. Впрочем, одежда тоже — изношенные джинсы с подтяжками и такой же доисторический коричневый пуловер с высоким воротом. — Да, современные ищейки выглядят почти так же, как те, что в семидесятых работали резиновыми дубинками. Тойер проигнорировал оскорбление. — Вы господин… — Пильц, Конрад Пильц. Алиби у меня нет. Как я слышал, бедная Роня либо сама себя убила, либо кто-то швырнул ее с высоты, так сказать, собственноручно. Это верно? Пильц казался — несмотря на свою агрессивность — очень опечаленным. — Насколько мы можем судить, да. — Ну, тогда я, вероятно, вне подозрения. — До сих пор Пильц держал руки за спиной. Теперь он их показал. Это были обрубки, без кистей. Тойер молча кивнул. Да, разумеется. Пильц исключался. Хотя гаупткомиссару за свою долгую практику приходилось иметь дело с весьма необычными преступниками — паралитиком, почтальоном на пенсии. Глядя на них, невозможно было даже заподозрить, что они способны на убийство. Гость Дана еще раз упомянул о возможности самоубийства — странно, но внутренне комиссар уже отказался от такой версии, казалось бы, самой вероятной. Почему? Ведь девочка была одинокой, мать умерла, отец в эмоциональном плане холоден как камень. По профессиональной инерции? Из корыстного желания увидеть в этом трагическом случае убийство, чтобы появился повод для нового расследования? Не в первый раз Тойеру пришлось убедиться, что его молчание действует заразительно. Трое мужчин, совершенно разных на вид, молча стояли в идеальной прихожей. Сыщик почувствовал, как к нему возвращается усталость. — Под подозрением находится каждый, — тихо сказал он и опустил глаза. — Каждый. Ваше алиби… — он повернулся к Дану, — еще не проверено. А что касается вас… — взгляд в сторону Пилыда, — кто сказал, что вы не пользуетесь протезами? — С помощью таких протезов вы никого не поднимете. У меня они есть, разумеется. Но я не всегда их надеваю — они мне натирают кожу до крови. Тойер кивнул, словно ожидал чего-то подобного: — Я хочу взглянуть на комнату Рони. Дан с готовностью произнес: — На втором этаже, вторая дверь по правую сторону. Сыщик молча затопал наверх. Вскоре до него донесся раздраженный голос Пильца. Спор продолжался. Он боялся к чему-либо прикоснуться. Как ни нелепо, но ему было стыдно за свое вторжение. Он не хотел уподобляться самоуверенному координатору из ФБР, который упаковал бы все вещи, оставшиеся от Рони Дан, в пластиковые пакеты, в каких замораживают овощи, чтобы с триумфом предъявить их объективам телекамер. На средней из трех полок ему бросились в глаза три книги. Они единственные диссонировали с общим видом девичьей, как определил про себя комиссар, обстановки. Во всяком случае, усталый полицейский подумал, что подбирать по цвету корешки книг — так по-девичьи. Впрочем, это мог сделать и отец. И чем мешала ему родная дочь? Словно приросшие к полке, там стояли Библия, «Свинцовые времена» — пухлый «кирпич», посвященный студенческим беспорядкам и терроризму в Германии, — и томик историй про Шерлока Холмса. Тойер осторожно снял книги с полки. Никакой пыли. Для сравнения он дотронулся до атласа — тот стоял справа и завершал ряд, превосходно подобранный по цвету и величине. Несколько пылинок остались на подушечках пальцев. Значит, эти три книги Роня читала настолько часто, что даже отважилась пойти против маниакальной аккуратности хозяина дома (наверняка это далось ей нелегко). Будь там Герман Гессе, гетевский «Вертер» или что-либо такое же драматическое (сыщик не читал подобных книг давным-давно, пожалуй, со школьных времен), он был бы вынужден задуматься над версией добровольного ухода девочки. Но эти три книги? Тойер опять сидел внизу с мужчинами. Не считая странного выбора книг, он ничего в комнате Рони не обнаружил, ни дневника, ни писем. — Единственное, что мне бросилось в глаза… — сыщик начал фразу, еще не зная, как ее закончит, — …никаких памятных штучек. Конечно, не всякая девочка регулярно пишет дневник, но многие пытаются это делать, хотя бы временами. И письма, у нее ведь ни одного письма. А еще никаких вещиц на память, даже о матери… — Вероятно, вы считаете, что я все это уничтожил? — с насмешкой спросил Дан. — Нет, я так не думаю, конечно нет. Но если бы вы это и сделали, я все равно бы не узнал. Наверняка бы не узнал. — Когда она переехала ко мне, я сразу заявил четко и ясно, что мне не нужен весь этот мусор. Я пурист, эстет и пурист, до мозга костей… — Пильц поморщился и шумно вздохнул. — Конечно, у нее была пара бессмысленных открыток, присланных ей матерью из командировок, и всякая дребедень вроде маленькой безобразной Эйфелевой башни, привезенной из их совместной поездки во Францию, да еще отвратительные фотографии рождественских елок. Но мне такой хлам не нужен, и я ей это… н-да, дал понять. Возможно, я чуточку пережал. — Чуточку, — фыркнул Пильц и, казалось, хотел добавить что-то еще. — Что за девочка была Роня? — спросил Тойер и невольно повернулся к искалеченному, взъерошенному гостю, ведь он явно был расстроен больше, чем отец. — Она была настоящей девочкой. — Пильц грустно улыбнулся. — Мечтательницей, чуточку конфликтной, впрочем, мне всегда казалось, что она нарочно на себя напускает — понимаете, ведет себя так вопреки своей сути, чтобы казаться взрослой. Меня скорей смущала и удивляла ее набожность… Тойер кивнул; он не знал, могла ли набожность подтолкнуть ее к смерти, но и исключать такую возможность тоже не хотел. — Она была верующей? — удивился отец, наморщив лоб. Могучий сыщик опустил глаза. Он думал о мире, которого хоть никогда и не существовало, но в который он когда-то верил — в детстве, в юности, даже в начале взрослой жизни. В том разноцветном мире родители любили своих детей и интересовались их судьбой. Дети тоже с уважением смотрели на маму с папой, им удавалось в общем и целом расти похожими на них. Конечно, жили там и злые люди, но их было меньше и добрые не давали им воли. Потом он стал очевидцем студенческих протестов, диких сцен, разыгрывавшихся в идиллическом городе, водометов на Главной улице… Он взглянул на Пильца — типичный состарившийся бунтарь. Тогда Тойер уже был молодым полицейским — раздраженным тем, что он, поборник добра, внезапно оказался на стороне чего-то злого. Еще его сердило то, что студенты, не вызывавшие у него особых симпатий, боролись за идеи, которые он понимал и одобрял, по крайней мере в основном. Давно он не вспоминал ту эпоху, но в Рониной книге была подчеркнута глава «Гейдельбергский коллектив пациентов». — Почему ее интересовало ваше бурное прошлое? — спросил он. — Это было время, когда мы были молоды, — ответил Пильц, его голос звучал чуточку сдавленно. — Вероятно, она хотела таким образом больше узнать про своего отца. Дан нервно засопел, но промолчал. — Где вы живете? — поинтересовался Тойер у Пильца. — Ну, здесь. В данный момент. — Пильц передернул плечами. — Мой друг оказался в трудной ситуации, — пояснил Дан. — В настоящее время ему негде жить, он должен собрать массу бумаг. Как только он начнет получать социальную помощь, он подыщет себе жилье, а до тех пор может остаться у меня. — Он случайно не нарушит вашу концепцию совершенного интерьера? — поинтересовался Тойер и сразу пожалел об этом: как-никак он все же беседовал с отцом убитой девочки. Ответил ему Пильц: — Я весьма признателен моему старому другу, иначе не знаю, как я бы вышел из этой ситуации. Сыщику временами казалось, что он вот-вот потеряет сознание от усталости. — Вы не страдаете из-за смерти дочери, — сказал он Дану, — и одновременно оставляете в своем доме человека, который никак не может вам нравиться. Тут что-то не сходится, и мы выясним, в чем тут дело. На глаза Дана внезапно навернулись слезы. — Да, возможно, вам это удастся, — сказал он задрожавшим голосом. — Вы узнаете кое-что интересное и накажете меня за то, что я невзлюбил девчонку, невзлюбил еще до ее рождения. Тойер не нашелся что ответить. — Вот их я возьму с собой, — он кивнул на книги. — Не провожайте, я сам выйду. И ничего не испачкаю. Остаток ночи сыщик проспал словно бесчувственный чурбан. 3 Вопреки ожиданиям Тойера убийство девушки не слишком потрясло город. Жители, вероятно, оказались — как всегда — разочарованы рождественским праздником, а потребительская имитация счастья в эту так называемую «эпоху затишья» истощила их кошельки, так что им было теперь не до сострадания. Сообщение в «Рейн-Неккар-Цейтунг», призыв к свидетелям откликнуться, краткие, но эмоциональные упоминания в региональных СМИ — все это последовало в первые два дня. Уже имелось предварительное заключение судебных медиков. На теле Рони были обнаружены следы сексуального насилия, но оно имело место уже после смерти. Этот факт окончательно все запутал, его требовалось как следует обдумать — и тут в дело вступал криминалистический талант Тойера. — Допустим, что это был какой-то некрофил… — Негрофил, любитель негров? — пролаял Хафнер. — Любитель трупов, — назидательным тоном произнес Лейдиг. — …мерзавец-некрофил, тогда это действительно идиотский способ — сначала сбросить девчонку со стены замка, а после этого пойти на серьезный риск, пробраться на участок, который расположен как раз по соседству со студенческим общежитием, чтобы там произвести пару нехитрых манипуляций… — Тойер вздохнул. — Невозможно предположить, что она совершила самоубийство, и наш труположец случайно ее нашел. — Вырвал из лобка пучок волос и сунул во влагалище… ветку, — печально добавил Штерн. Озадаченные, они продолжали изучать представленные свидетельства. Молчание нарушил Хафнер. — Ребята-криминалисты хорошо поработали, — спокойно и веско заявил он. — Ветка взята с дерева, которое растет рядом с местом падения. Преступник отломил ее… — Значит, очевидно, что кто-то пытался придать преступлению сексуальную окраску. — Тойер схватился за гладкий подбородок. Он побрился, ведь потом он пойдет к Ильдирим, комично, такой гладкий подбородок… — Какой-то тупица. Ведь гораздо безопасней и убедительней было бы вообще ничего не делать. Тогда мы скорее всего остановились бы на версии самоубийства. — Преступник действовал неуклюже, — кивнул Лейдиг. — Сбросил ее со стены, ударился в панику, но все-таки постарался сохранить ясную голову и сделал все так, как описывается в детективах. — И этот грязный мерзавец, кто бы он ни был, пришел к выводу, что ему по какой-то причине никогда в жизни не навесят изнасилование. Таким образом, мне ясно одно. — Что? — удивленно спросил Тойер. — Преступник — на самом деле преступница. — Хафнер откинулся назад с довольным видом и сцепил пальцы на затылке. Во внутреннем кармане кожаного пиджака блеснула металлическая фляжка «флахман». — Так что на этот раз все не так, как в предыдущие разы. На этот раз моя версия точная! — воскликнул он. — Кого не станут искать, когда совершено изнасилование? Женщину! Я кое-чему научился, замечаете? Два года назад… — Тут он взволнованно закурил сигарету. Тойер сквозь клубы дыма разглядел вторую, которая тлела в пепельнице. А Хафнер, не переставая теоретизировать — чего с ним еще никогда не бывало, — держал между мизинцем и безымянным пальцем левой руки третью сигарету. — Два года назад кто оказался преступником? Та слониха-профессорша. А в прошлом году? Тупая труженица секса, сразу двоих пристрелила! В нашем обществе бабы совсем распоясались. Таков мой вердикт. — Хафнер, ты куришь сразу три сигареты, — простонал Штерн. — Перестань, черт побери! Тойер встал, хотя и не знал, зачем он это сделал. — Мне как-то не верится. Ладно, кто-то еще на каникулах, но одноклассники, которых мы отыскали, говорят о Роне так, словно она играла в пьесе эпизодическую роль. Никто не может сказать о ней ничего конкретного, у меня до сих пор не сложился ее образ… Лейдиг пожал плечами: — Тогда, пожалуй, ее образ в этом и состоит. Никто ее не знал, даже родной отец. — Да, но все же… — Тойер постучал кулаком в лоб. — Согласен, она потеряла мать и замкнулась. Отгородилась от всех, чтобы… — он ударил ладонью по стопке из трех книг, лежавшей на его столе, — чтобы читать детективы, слово Божие и заметки о недавней истории. И тут я вижу трех разных девочек. — Раздвоение, нет, растроение личности, — непререкаемым тоном объявил Хафнер. — Мы цепляем любую американскую заразу. — Одна из трех ипостасей Рони совершила самоубийство и осквернила труп двух других. Отлично, Хафнер. — Штерн произнес это почти любезным тоном. Тойер раскрыл том по истории «Свинцовых времен»: — Вот что она тут подчеркнула: «В начале семидесятых в Гейдельберге существовал так называемый Социалистический коллектив пациентов — СКП. Некий психиатр собирал вокруг себя психически больных людей и говорил им, что перспективы на их излечение появятся лишь в случае насильственного свержения капитализма. Некоторые из этой быстро сгинувшей компании оказались потом в числе сторонников ФКА…»[2 - ФКА — «Фракция Красной Армии» (левацкая террористическая организация в ФРГ).] Я даже помню ту группу… Там были довольно жалкие типажи, и тот врач им рассказывал, как они поправятся, если устранят нашу больную систему… Какая тут может быть связь с Роней? И с ее набожностью? А, Штерн? Твое мнение? Подчиненный беспомощно поднял руки: — Вчера я беседовал в Хандшусгейме с местными пасторами. Никто из них ее не знал. Очевидно, она была верующая, но… — Религия ведь все равно частное дело, — пролаял Хафнер. Тойер грохнул кулаком по столу: — Сегодня суббота. Мы торчим тут, когда другие отдыхают, и притом без всякой пользы! Дверь отворилась без стука. В ней появился нахальный толстяк Зенф: — Ага, группа Тойера на месте. Шикарно. Я-то думал, что я единственный идиот, который торчит тут, ан нет, оказывается, мои знаменитые коллеги тоже парятся. Вас легче всего обнаружить. Я, как обычно, просто прибежал на рев. Вы уже читали циркуляр, разосланный Зельтманном? — Нет, не читали! Некогда, много работы, — огрызнулся Хафнер. Его грубоватый тон был показным: вся группа хорошо относилась к баденскому коллеге. — Зенф, ты просто комик, — добродушно проворчал Тойер. — Не считая Зельтманна, ты единственный в конторе, кого интересует служебная дисциплина. Только ты лучше нашего шефа. — Улыбка дорогого не стоит, — дружелюбно парировал Зенф. — С пожарами что-нибудь прояснилось? — Конечно. А конкретно то, что случился еще и третий. В Планкштадте сегодня ночью сгорел гараж. — Чушь собачья, — сказал Тойер, ведь ему надо было как-то отреагировать на упоминание этого места, хотя он никогда там не бывал. — Поэтому я и торчу тут, из-за паршивого гаража! Уж хотя бы из-за клуба свингеров — не так было бы обидно! Ребята, это просто трагедия. Сегодня я собирался поиграть на клавесине. — А ты что, умеешь? — не без уважения поинтересовался Лейдиг. — Человек умеет все, чего он еще не пробовал! — с обычной дерзостью ответил Зенф (впрочем на этот раз в его тоне присутствовала поучительная нотка). — В целом же преступления начинают проясняться. Все три точки расположены между Гейдельбергом и Мангеймом, общий настрой — хаотично-деструктивный. Хафнер, ты не ожидал, что услышишь столько иностранных слов? А вот тебе еще парочка: промилле, делириум. Отдаю их тебе бесплатно… Несмотря на грубоватую издевку, Хафнер ухмыльнулся во весь рот. — В первых двух случаях у нас имеются свидетели, которые, по их словам, видели молодого парня в шмотках в стиле хип-хоп, небесно-голубого цвета. Если он и в Планкштадте имел глупость остаться в той же одежде, тогда мы в ближайшее время арестуем голубого как небо мальчика. А у вас что новенького? — Все по-прежнему в густом тумане. — Тойер задумчиво листал фолиант, посвященный террору семидесятых. — Девушка была убита, теперь я могу это сказать наверняка, однако мотивом мы не располагаем. Преступник совершенно по-дилетантски имитировал убийство на сексуальной почве, причем пошел для этого на огромный риск. Я бы оценил это как незапланированное убийство… Так какой там еще циркуляр? Сообщение было и впрямь странным. Если «что-либо существенно не изменится», директор полиции примет решение о «временной отмене отпусков». Хафнер, сотрясаясь от приступов хохота, сжег бумагу в раковине умывальника. При этом он кричал фальшивым тонким голосом: — Пожар, господин Тойер, пожар! Около полудня к ним зашла Ильдирим. Дело передали ей, и из-за особых отношений со старшим гаупткомиссаром это было для нее не слишком удобно. По какой-то причине ее коллега-карьерист Момзен был обойден обер-прокурором Вернцем. — Возможно, в итоге окажется, что все не так, как мы думаем, — обратился Тойер к своим подчиненным. — Девушка убита — но очевидного мотива нет. Преступник — явный дилетант, имитировал убийство на сексуальной почве и при этом шел на огромный риск. Короче, как я уже сказал, преступление явно незапланированное. — Ты этого не говорил, — возразила Ильдирим. — Нет-нет, говорил. Сегодня. Слово в слово. Верно, Лейдиг? Бравый комиссар нервно кивнул, словно застигнутый врасплох. — Эй! Что с тобой? Все нормально?… — поинтересовался у него Тойер и продолжал: — В общем… почему-то у меня возникло ощущение, что этот случай… — Он не договорил фразы. — Девушка мертва, проклятье! Какой-то изувер сбросил ее вниз. Со стены замка! Можно сказать, нашей гордости, главной достопримечательности Гейдельберга… — Не только Гейдельберга, но и всего мира! — с гордостью уточнил Хафнер. — Анализ того, что было в ее желудке, мы получим завтра, несмотря на воскресенье. — Штерн, казалось, пытался всех утешить. — А то, что мы до сих пор не располагаем никакой конкретикой, объясняется тем, что у половины судебных медиков неожиданно разыгрался гнойный фронтит. — Слабаки, — вяло буркнул Тойер. Впрочем, сам он тоже не отличался особенным мужеством и не спал ночами от страха даже при обычном насморке — боялся: вдруг будут осложнения. — По-видимому, и в самом деле не было никаких свидетелей, на трупе имеются лишь легкие царапины от трения о землю, такие легкие, что при определенной доле фантазии можно было бы даже предположить самоубийство. — Лейдиг растерянно развел руками. Как часто бывало, этот жест выглядел слишком манерным. — Ну конечно, — с насмешкой возразил Хафнер. — Она загнала себе деревяшку во втулку, выдрала из муфты клок волос, а потом сиганула вниз. — Сказав это, он особенно яростно затянулся сигаретой. Воцарилось молчание, которое нарушила Ильдирим, медленно повернувшаяся к полицейскому: — Хафнер, неужели вы не понимаете, что иногда ваши тирады просто вульгарны? — Нам нужно снова перекинуться в картишки, всем вместе. И вообще, по-моему, нам давно пора перейти на «ты» и называть друг друга Томас и Барбар. — Меня зовут Бахар. Тойер посмотрел в окно. Ничто не указывало на то, где они находились, в каком городе. Дома на противоположной стороне улицы были достроены. Так выглядели Франкфурт, Штутгарт, промышленный район Хузум (где таковой находился, гаупткомиссар даже не подозревал), в конце концов, даже их местный соперник Мангейм — стекло, кругом стекло, беспорядочно-шикарное скопление деловых офисов, а может, и апартаментов… — По-моему, на этот раз мы ничего не добьемся, — тихо проговорил он. — Во время прежних расследований мы всегда продвигались своим путем. Другие шли по официальному следу, а мы окольными, казалось бы, ведущими в никуда тропами. Теперь мы стоим у руля и должны следовать четким курсом. А я в этом не слишком силен. Слово взял Штерн и чуточку ободрил своего приунывшего шефа. Порывшись в многочисленных листках, являвшихся свидетельством того, что комиссар — как с завистью заметил Тойер — ив свободное время размышлял над текущей проблемой, он серьезно сказал: — На мой взгляд, все не так плохо. Ведь уже проверено следующее: люди, в чей сад она упала, находятся в отпуске. Это солидная пара с хорошей репутацией, у них одиннадцатилетняя дочь. Их алиби подтвердил один наш австрийский коллега, некий Хубер из Альп… — Его фамилия ничего не добавляет к делу, — прокаркал Хафнер. — В студенческом общежитии мы выяснили следующее, — терпеливо продолжал Штерн. — Там нашлись шестнадцать непросыхающих парней, все они храбро не выходили на улицу с самого Рождества. Кроме того, общежитие хоть и стоит поблизости от замка, но это еще ничего не значит. На смотровых площадках перебывало за эти дни столько народу, что никто ни на кого не обращал внимания. Риск засветиться был для всех одинаково велик либо, как мы видим, мал. Разумеется, найдется еще на удивление много людей, живущих там наверху, поблизости от места происшествия. Их, конечно, стоит прощупать в первую очередь… Он пустил по кругу копию опроса. Хафнер, впечатлившийся такой основательной подготовкой своего коллеги, немедленно потянулся к фляжке. Против этого никто больше не возражал, за долгие месяцы комиссар ухитрился добиться того, что его алкоголизм все считали некой игрой природы. Да, Лейдиг даже поинтересовался с непривычной проникновенностью, кто же сделал ему такой симпатичный рождественский подарок. — Приятели, — смущенно буркнул пьяница. — Ты их не знаешь, но можно как-нибудь встретиться и выпить вместе — вот только разгребем все это дерьмо, и на душе будет спокойно. Тогда и выпьем от души. — Прежде всего, я считаю, что мы не должны полировать ручки окрестных домов, это может сделать и парочка… — Штерн замялся, подыскивая подходящее слово, было заметно, что это дается ему нелегко. — …коллег ниже нас по званию, — подсказал ему Лейдиг и глупо улыбнулся. — Да, верно, стажеров… Итак, по рассказу шефа у меня сложилось очень странное впечатление об отце жертвы. Конечно, ему это не понравится, но мы должны больше о нем разузнать. — Можешь говорить спокойно. — Тойер покосился на Ильдирим. — Прокуратура тоже участвует в нашем расследовании. Наконец-то. Не успела прокурор открыть рот, чтобы отразить атаку, как вмешался Хафнер. С остекленевшим взглядом он спросил: — Вы трахаетесь, да? Вы друг с другом? Побагровевшему от стыда шефу ничего не оставалось, как углубиться — в который раз? — в изучение страниц «Свинцовых времен», на этот раз он открыл иллюстративную часть в конце книги. Это оказалось так просто — он узнал его почти без усилий. Конрад Пильц, тогда он еще мог грозно размахивать своим революционным кулаком, впоследствии утраченным. — «Члены Социалистического коллектива пациентов и сочувствующие лица, среди них будущие террористы второго поколения», — почти пропел он подпись под снимком. Не так-то просто сбить его с курса. Хафнер прищелкнул языком. Тут Ильдирим вспомнила, что ей еще нужно успеть в магазин за продуктами. Тойер по ошибке чуть не поцеловал на прощанье стоявшего рядом с ней Лейдига. Праздничная агония наконец-то прекратилась. Методы допроса, применявшиеся коллегой Хафнером, балансировали на грани между гениальной лаконичностью и демагогией. Дан и Пильц сидели, присмирев, на двух стульях в центре кабинета; полицейские расположились вокруг, на стульях, на письменных столах, лишь Хафнер семенил вокруг постаревших революционеров мелкими шажками и только что не пританцовывал по-боксерски. — Вы негодяи! — ревел он. — Тунеядцы, прохвосты. Известно ли вам, что на самом деле представлял собой СКП? Удар кинжалом в спину немецкой социал-демократии. Той самой партии, чьи члены при Адольфе Гитлере рисковали жизнью, собственной шкурой, и это надо понимать буквально, ведь мерзавцы нацисты делали из нас абажуры! И вам это должно быть известно! — Насколько мне известно, меня на этой фотографии нет, — раздраженно буркнул Дан. — На этой нет! — подтвердил Хафнер тоном яростного протеста. — Но это далеко не единственное наше доказательство. Это прозвучало настолько убедительно, что даже Тойер на мгновение поверил. — Все так, — заговорил Пильц. — Я ушел на нелегальное положение. Верно. И я поплатился за это. Во многих отношениях… — Он поднял кверху свои руки-протезы, придававшие ему сходство с роботом. — Но к Роне это не имеет ни малейшего отношения. — Вы оказали нам любезность, — напыщенно вмешался Лейдиг, — и пришли на нашу маленькую субботнюю вечеринку. Но и мы не сидели весь день сложа руки. Пункт первый, господин Пильц: не существовало человека с вашим именем, который сделался нелегалом, в коллективе пациентов тоже не было Пильца, да и в Гейдельберге Конрад Пильц не учился в те годы. Поэтому нам интересно узнать, кто вы такой на самом деле. — Во вторых, — Штерн встретился взглядом с Даном, и тот выдержал зрительный контакт без явных проблем, — мы пообщались с вашим компаньоном. Верно, в среду вы находились до какого-то часа в вашей конторе. Но он ушел в десять. После этого у вас нет никакого алиби, господин Дан. Точное время смерти Рони нам пока не известно, но мы его скоро узнаем. — Да это просто смешно! — Дан впервые повысил голос. — По-вашему, я убил свою дочь? С какой стати? Нелепость какая! — Не только убили! — закричал Хафнер. — Вдобавок еще и надругались над трупом! Тойер внимательно следил, какой будет реакция Дана. Он никак не отреагировал и ничего не спросил. — Поищите фамилию Шустер — это я. — Пильц говорил усталым голосом. — Пильцем я стал после женитьбы. — Как поживает ваша супруга? — поинтересовался Тойер. — Мы развелись, давно уже, еще до того, как меня арестовали в тонущей ГДР. Но фамилию жены я сохранил, это ведь не запрещено законом. — Но эта фамилия лишь одна из многих, — вмешался Тойер. — Давайте разберемся по порядку. Значит, от рождения вы были Шустером, теперь вы Пильц… А в промежутке у вас найдутся и другие фамилии? — Да, — кивнул Пильц. — Я был еще Мюллером. — Как оригинально! — с издевкой отозвался Хафнер. — Ну а вы? — Тойер снова повернулся к Дану. — Не странно ли? Вы с большей охотой готовы приютить у себя в доме бывшего террориста, чем родную дочь, и при этом изображаете из себя невинного и кроткого ягненка. Дан покачал головой и уставился себе под ноги. Наконец он сказал: — Я юрист. Меня вы не проймете своим напором. Мы явились к вам добровольно. У вас нет права нас задерживать. Теперь я хочу уйти. Мы уходим. Тойер кивнул. — Сразу видно, кто из вас главный, — заметил он. — Может, господин Пильц еще немного задержится? Пильц отказался, однако, как показалось гаупт-комиссару, без особой решимости. Тойер подумал, что при первой благоприятной возможности поговорит один на один с бывшим террористом. Когда комиссары, наконец, снова остались одни, Тойер с удивлением обнаружил, что не все парни разделяют его позицию. Только Хафнер, забыв свою прежнюю версию о женщине-убийце, настаивал теперь на том, что преступление совершил Пильц. — Во-первых, — кричал грубиян следователь, — у него нет алиби! Во-вторых, он был террористом, а значит, у него нет совести! В-третьих… — …У него нет обеих рук, — простонал Лейдиг. — Шеф, честно говоря, мне кажется, мы идем не той дорогой. Факты не складываются в четкую картину и, более того, ситуация попахивает фарсом. — Пильц уже получил по заслугам, — добавил Штерн. — И вообще, с какой стати ему было убивать девчонку? Возражений у Тойера не нашлось. По-видимому, ребята были правы, но гаупткомиссар все-таки чуточку обиделся. — Встречаемся завтра, — объявил он, и его дружелюбный тон прозвучал натянуто. — Хватит с нас праздников. — В понедельник будет еще один, — проскулил Штерн. — Мои родители экономят на всем, но именно этот проклятый праздник Богоявления всегда отмечают. Ох, меня ждут кофе, домашний пирог и обязательные советы отца, куда вложить деньги на постройку дома. — Скажи спасибо, что ты сам из полиции, — рассмеялся Хафнер. — Какой-нибудь говнюк уже давно такого бы наколбасил, что разбираться пришлось бы нам. В последующие дни его шеф не раз вспоминал это пророчество — тем более что непросыхающий служитель закона на один день выбыл из игры. Тойер занимался любовью с Ильдирим, медленно, самозабвенно и при этом все же не без спортивного азарта. Он становился все лучше, рафинированней и, самое главное, выносливей — для этого он считал в уме до ста одного. На этот раз прокурор отпустила его раньше времени. — Семьдесят три, — разочарованно проговорил он. — Прости, — она выпрямилась, ее левая грудь мягко ударила его в висок. — Просто я не в силах переварить тот факт, что Бабетта уже занималась этим же самым. Как можно так опрометчиво, так рискованно… С ума сойти! — Она покачала головой. Старший гаупткомиссар выслушал ее рассказ без особого удивления. Молодежь была для него загадкой даже в те далекие времена, когда он и сам принадлежал к ней, а уж с сексом проблем у Тойера не уменьшалось, несмотря на все его старания. — Она говорит, что мы ревем как бешеные слоны. — Я был уверен, что она спит в такое время. Ильдирим отодвинула подушки и голышом побежала за халатом. — Я тоже так думала. Но ведь и у нас тоже не всю ночь бывает крепкий сон. — Она еще ребенок, а дети спят крепко. — Увы, кажется, она уже выросла. Комиссар, стыдливо обернув простыней свой могучий торс, разглядывал свою подружку в неверном свете, падавшем в комнату с улицы. Она смотрела в окно, что там ее так заинтересовало? Халат был небрежно наброшен на плечи. Тойер увидел между распахнутыми полами небольшой иссиня-черный пучок волос и едва не задохнулся от подступившей к горлу волны нежности. Удивляясь собственной реакции, осторожно кашлянул. — Она говорит, что Озгюр тоже живет в Берггейме. Что от нас видна его квартира, но не говорит, какая… ты еще вспоминаешь иногда Хорнунг? — Вообще-то нет, — ответил Тойер, в какой-то мере пораженный своим ответом, ведь он сказал правду. Они расстались полгода назад. — Но я предполагаю, что это еще придет, — утешительным тоном добавил он со своей обычной бестактностью. Но судьба благоволила к нему, Ильдирим невольно рассмеялась: — За половину твоих высказываний тебя мало повесить, а другая половина совершенно никчемная. Мне это нравится. Ага, в халате у нее лежат сигареты. С одной стороны, он это не одобрил, а с другой, обрадовался — ему хотелось курить, несмотря на недавние благие намерения. Поэтому он с мольбой протянул руку и сказал: — Утром куплю кочан салата-латука. Ильдирим строго прищурилась. — Отнеси мои слова ко второй половине, — кротко пробормотал он. Прикурив от ее зажигалки, он прислонился спиной к стене. Складки ткани живописно лежали на его бедрах. Что же приспособить под пепельницу? — Выдвинь ящик столика, — сказала Ильдирим, угадав его мысли. — Там жестяная коробка. Бабетта наклеила на нее записку: «Тут лежит нечистая совесть». «Совесть» она написала через «и», но вообще в школе у нее дела идут лучше… — Затянувшись, она вернулась к окну и снова устремила свой взор в ночь, отыскивая там коварного Озгюра, при этом стряхнула пепел в кактус. — Я поговорю с ней, — неожиданно для себя заявил Тойер. — И с тем… парнем (неужели это говорит он?) — тормозну его малость… — Правда? Поговоришь? — Ильдирим смотрела на него вытаращенными глазами, которые напоминали теперь шарики для пинг-понга. — Это просто… такого для меня еще никто не делал… — Ничего себе! — обиженно возразил полицейский. — А кто прогнал Терфельдена? — Нет, я хотела сказать, таких нормальных вещей. Как в кино… друг помогает подруге, совершенно нормально… Тойер, уже вполне хладнокровно, решил воспользоваться ее растроганностью: — Ребята мои что-то плохо пашут… Хафнер — тот старается; пожалуй, если я прикажу, догонит ради меня кабана… А для остальных, по-моему, терроризм — нечто скучное и отжившее, как прошлогодний снег… Ты можешь немного продлить нам сроки по этому делу? Ильдирим отошла от окна и залезла к нему под одеяло: — Я точно не стану этого делать, господин комиссар. Потому что мне предстоят кое-какие перемены. — Что?! — воскликнул Тойер и мгновенно испугался. — Ты беременна? Ильдирим хихикнула: — Нет, не бойся. Просто я должна в течение года освободить эту квартиру. Так требует хозяин, он сам собирается тут жить. Кроме того, он утверждает, что сдал жилье мне, одинокой турчанке, а теперь мы живем тут втроем. И ведь прав, гаденыш. — Мы могли бы съехаться, — прошептал Тойер и тихонько признался себе, что не прочь разделаться со счетом до ста одного. Поэтому и сказал. Счет… при мысли об этом у него до боли сладко потянуло внизу живота. Что с Ильдирим? Она стонет? Нет, плачет. Растрогана. Не зная, что ему делать, могучий сыщик прибег к своему излюбленному методу решения проблем. Он заснул. 4 Воскресенье прошло тихо и спокойно, у четырех сыщиков даже постепенно закралось подозрение, что они малость перестарались в своем служебном рвении. Судебные медики поддерживали версию преступления с применением насилия. Роня приняла большую дозу снотворного. По их мнению, она очень быстро отключилась. Невероятно, чтобы она могла в таком состоянии перелезть через заграждение. — Все они баловались дурью! — проорал Хафнер. — Те же Баадер, Энслин. Поглядите-ка на Малера, теперь он вместе с нацистами. А ведь такие вещи не делаются без наркоты. — Разглагольствуя, Хафнер так часто прикладывался к своему «флахману», что Тойеру невольно пришло на ум определение «беспробудно». Лейдиг, чьи руки летали над клавиатурой компьютера почти как у пианиста, торжествующе объявил: — Вот, шеф, мы получили психологическое заключение на нашего нового знакомого. Составлено в семидесятые, когда Пильц, он же Шустер, был объявлен в розыск. «Один из глашатаев крайних левых в Гейдельберге, студент-социолог Конрад Шустер, в шестидесятые годы бежал при драматических обстоятельствах из Потсдама в Западный Берлин. С тех пор им владело парадоксальное состояние духа: если уж ему удалось под огнем пограничников перейти через границу восточного сектора целым и невредимым, самые трудные задачи стали казаться ему решаемыми, все дело лишь в желании и соответствующем настрое. Он нередко балансировал на грани мании величия. С другой стороны, бегство на Запад не принесло ему желаемого успеха. Прежде всего, ему не удавалось преодолеть страх перед экзаменами, ведь успешно выдержанный экзамен — тоже своего рода переход через границу, и кто знает, что его ждало по ту сторону, что, наконец, гнало его в объятия СКП». — Там написано, как он потерял клешни? — поинтересовался Хафнер. — Что, неужели из страха перед экзаменами он сгрыз ногти вместе с руками? — Да, тут у меня все есть, — Штерн помахал пожелтевшим документом, напечатанным еще на матричном принтере. Начало девяностых, машинально отметил Тойер. — «В 1974 году Шустер решил перейти на нелегальное положение, точнее говоря, отправился на Ближний Восток перенимать опыт. По свидетельству очевидцев, он проявлял во время обучения отчаянную храбрость; с другой стороны, лень мешала ему доводить всякое начатое конкретное дело до конца». Тойер кивнул: — Раздвоение личности, заключение говорит именно о нем. — «Он убил без приказа сотрудника немецкого посольства в Бейруте, вместо того чтобы просто вести за ним слежку, и попал таким образом в поле зрения полиции. Но его хозяева не успели привлечь Шустера к ответу за этот проступок — по неосторожности он поджег взрывчатку и лишился рук. Благодаря этому он избежал ликвидации, однако его отправили в ГДР. Там началось его новое существование под фальшивым именем». — Мюллер, — захохотал Хафнер. — Мюллер! Вот убожество. — «Впрочем, никаких привилегий он там не получил, поскольку когда-то сбежал на Запад». — Штерн опустил распечатку. — После объединения Германии его в конце концов разоблачили. Невзирая на увечье, он получил свои пятнадцать лет и, вероятно, был отпущен досрочно, прошлым летом. Лейдиг потряс головой: — Но убийца все-таки не он. Скажи еще, что он вор-карманник. Тойер просто не желал верить, что Пильц вне подозрений. Почему ему не верилось? Из старческого упрямства? Телефонный звонок оторвал его от тяжких раздумий. Шел снег. Такое зрелище способно было настроить на романтический и уютный лад даже самую черную душу. Белые хлопья плясали вокруг старинных готических фронтонов, ребятишки с ликующими воплями носились по узким улочкам. На Хейлиг-Гейстштрассе коллеги-полицейские выставили заграждение. Значит, он подходил к месту происшествия, как всегда, последним из своей группы. Впрочем, ему осталось преодолеть еще одно препятствие: Зельтманн собственной персоной стоял возле бело-красной пластиковой ленты и пытался сдерживать быстро увеличивавшуюся толпу зевак. — Господин Тойер, боже правый, что же это такое? Где вы были, позвольте задать вам такой нескромный вопрос! — Я ведь уже здесь, — буркнул старший гаупткомиссар и стал грубо проталкиваться сквозь толпу. — Семнадцать минут, целых семнадцать минут вы шли сюда, хотя этот путь можно проделать и за четырнадцать минут, — заверещал директор полиции. — Я предупреждаю вас — мое терпение не безгранично! Скоро оно лопнет! Кто-то дернул Тойера за рукав, он в ярости оглянулся. Это оказалась Бабетта. Рядом с ней стоял ухмыляющийся парень с черными волосами, тщательно зачесанными назад с помощью геля. — Я Озгюр, — сказал мальчишка. — Круто. Я хочу стать полицейским. — Никаких контактов на месте происшествия, никакой информации журналистам, — бессмысленно тараторил Зельтманн. Тойер тряхнул головой, зачем-то потрепал Бабетту по плечу, затем молча поднырнул под ленту. Что тут было говорить. Он сделал несколько шагов. Навстречу ему уже шел Штерн: — Гунтрам Нассман, пастор из церкви Святого Духа, найден убитым во дворе. Довольно сильно изувечен. — Они свернули во двор пасторского дома. — А самое странное то, что у него в кармане или в руке было письмо Рони. Во всяком случае, оно лежало рядом с его трупом. — Письмо от убитой? — глупо переспросил Тойер. Штерн кивнул. — Я ничего не понимаю, — сообщил он. Пасторский дом стоял на большом участке земли, что было большой редкостью в Старом городе с его теснотой. Там даже сложилась грубоватая поговорка: «Сосед примет льняное семя от запора, а у меня понос». Справа от основного здания находился недавно сооруженный павильон, вероятно, предназначенный для приходских мероприятий. Тойер не очень-то знал, чем занимаются пасторы при жизни, и сейчас складывалась не самая удобная ситуация для того, чтобы это выяснять. Да и представить себе это место в обычное время теперь, в возникшей суете, было нелегко. К сожалению. Ведь Тойер прежде всего старался мысленно переноситься в моменты, предшествовавшие преступлению, — это был его первый шаг в расследовании. Так что на сей раз то, что он не посещал церковь, оказалось его минусом. Труп лежал под белой простыней возле ступеней, ведущих к порталу. — Отпечатки подошв нашли? Снег может сослужить нам хорошую службу! — крикнул Тойер. — Ничего мы не нашли, — вздохнул Лейдиг. — Снег начался лишь час назад. А следы, если и были, то их успели затоптать. — Он махнул рукой в сторону оттесненных зевак. К гаупткомиссару подошел молодой полицейский: — Вы хотите взглянуть на труп? Тойер подумал: «Нет» — и утвердительно кивнул. Череп был сильно деформирован. Наверху, над входной дверью, было распахнуто окно. — Сброшен? — шепотом спросил Тойер. — Череп раскололся. Возможно, от удара о камни. — Лейдиг произнес это холодно и спокойно. В таких вещах маменькин сыночек был наименее впечатлительным из всей группы. — Подождите, я сейчас посвечу. Тойер махнул рукой, мол, не надо, но яркий конус уже выхватил из тьмы лужу крови и что-то белое. Ильдирим сидела за кухонным столом и обливалась слезами: она резала лук. — Можно, я помогу? — спросил Озгюр. — У нас в школе я ловко режу лук. На уроках домоводства. Ильдирим помотала головой. — Честное слово, клянусь. — Озгюр… — Она смотрела мимо него, на свою Бабетту. Девочка похорошела, теперь ее уже не назовешь страшненькой, и это приятно. Румяные щечки, здоровый вид у малышки… Он трахает ее, молодой похотливый кобелек… Что ж, такой возраст… старшеклассник… Я и сама была старшеклассницей… я должна дать ему шанс. Засранцу этому. — О'кей, Озгюр, — со стоном проговорила она. — Тогда почисти мне лук. Всю сетку. — Эй, там ведь его много. Что вы собираетесь готовить? — Луковый суп, — ядовито ответила прокурор. — Бабетта, мне нужно с тобой поговорить. — Луковый суп, — смиренно повторил мальчишка. Зрелище получилось трогательное: парнишка, словно сошедший с обложки молодежного журнала «БРАВО», сидел за стареньким кухонным столом и — достаточно ловко — чистил злой лук. Ильдирим отвернулась и вытащила девочку из кухни. — Он глуп, — прошипела она. — Неужели тебе не ясно, что он глуп? Бабетта посмотрела на нее с нежностью и чуть ли не свысока: — Я не собираюсь выходить за него замуж… — Значит, ты согласна со мной, что он глупый? — Но ведь я тоже такая же… Приемная мать ничего не могла возразить. При всей любви у нее тоже были подобные подозрения — хотя в последнее время они почти исчезли… Может, все дело в любви, она ослепила ее? Родительская забота, беседы по душам, выговоры, конфликты, иногда доводившие ее до отчаяния, теперь казались ей выходом, спасением из водоворота вопросов и проблем. — Короче, так нельзя себя вести. Твой дружок вернулся с каникул раньше времени, и ты поскорей смылась. А потом рассказала, что, оказывается, вы еще мешали Иоганнесу работать… В Старом городе… — Это было случайно… и мы вовсе не мешали ему. Ильдирим обняла смущенную девчушку и долго не отпускала ее, целую минуту. Бабетта молчала и, казалось, радовалась таким проявлениям нежности меньше прежнего. Потом украдкой поглядела на часы. Перехватив ее взгляд, приемная мать разжала руки и озабоченно спросила: — Как ты относишься к нему, нормально? Я про Тойера… — Да, вполне… Вообще-то он смешной… Похож на медведя, который чем-то обкурился… До выяснения того, откуда у Бабетты такие наркотические аллегории и не кроется ли за ними ее собственный опыт, дело не дошло, так как Озгюр крикнул, что он уже почистил и мелко нарезал весь лук не только из первой сетки, но и из второй, которую взял в кладовке. Полночь давно миновала. Тойер, предпоследний из сотрудников полиции «Гейдельберг-Центр», все еще сидел на работе. Самый последний сотрудник сидел напротив него: доктор Зельтманн, собственной персоной. — Прочтите мне письмо Рони, господин Тойер. Тойер судорожно сжал копию записки, словно ученик, застигнутый врасплох учителем. — Не надо считать, что это ваше частное дело, мой дорогой. Могучий сыщик кивнул. Он был вынужден — к собственному удивлению — признать, что шеф прав. — «Дорогой Несси…» — начал он. — Несси? — истерично воскликнул Зельтманн. — Должно быть, она так его называла. Вообще-то он Гунтрам Нассман. — Пастор называется… Наше общество явно деградирует. Катится куда-то в пропасть… Господин Тойер, вы верите в Бога? Тойер ничего не ответил, лишь задумчиво посмотрел на Зельтманна. А тот все больше углублялся в дебри демагогии. Половинки щегольских очков косо сидели на его сером лице. — Бог теперь мыслим только в отчаянии и в тоске человека по Освенциму, — вещал он. — Что-что? Простите, не понял. У кого, вы говорите, тоска по Освенциму? — «По» — это нравственно-этический параметр, не пространственный, поймите меня, пожалуйста… Тоска и стыд из-за совершенного там. Во всяком случае, я где-то об этом прочел, вот только уже не помню, где… Гаупткомиссар вздохнул и стал читать. 27.12.2002 г. Дорогой Несси! Мне нужно поговорить с тобой. Сама я не могу решить, что мне делать. Но подозрение, кажется, подтверждается, завтра я буду знать больше. Можем ли мы тогда увидеться? Роня — Ясно как день, — простонал Зельтманн и театрально поднялся со стула. — Ох, что за мир, в котором пастырь ведет, я бы сказал, к пропасти свою овечку, своего агнца… — Я вас не понимаю. — Тойер был искренне озадачен. — На этот раз уже не в принципе, а конкретно не понимаю. Зельтманн улыбнулся, но улыбка удалась ему уже не так хорошо, как раньше. — Я не удивлюсь, если этот господин Нассман… В последующие дни в полиции «Гейдельберг-Центр» не хватало одной вещи. Нет, не покоя — наряду с лихорадочной активностью в рабочих кабинетах и коридорах устраивались маленькие перекуры на улице (общие) или в кабинете (Хафнер наедине с Хафнером). Не было недостатка и в новых фактах, нет-нет. Тойер и его ребята знали: в принципе это должно бы их удовлетворить, однако будучи мелочными и завистливыми, они не испытывали удовлетворения, и меньше всего упрямый шеф группы. Все шло паршиво. Дело просто разваливалось само собой. Так чего же не хватало полицейским? Не хватало, собственно, табло, на котором заинтересованная публика могла бы следить за результатами популярного в «Гейдельберг-Центре» поединка между Тойером и Зельтманном: Тойер — Зельтманн 0:0 0:1 0:2 5 — Три ноль в пользу Зельтманна, — жестко подытожила Ильдирим. Тойер кивнул: шеф выиграл. В муках он повязал галстук и получил шлепок по мягкому месту. — Это наша с тобой последняя пресс-конференция, Тойер. Когда мы станем жить вместе, вести совместное расследование будет уже невозможно, да и теперь уже ситуация критическая. Все, мы с тобой отыграли. В душе старший гаупткомиссар уже жалел о том, что сделал свое романтическое предложение, однажды даже всплакнул, когда сидел один в своей квартире и внезапно осознал, что вскоре ему придется покинуть эту уютную нору. Но постепенно сомнения отступили, ведь таким образом великолепно решались многие проблемы его недалекого будущего. — Да, все позади, — твердо заявил он, имея в виду свою жизнь вдовца. — Пойдем, пора. Они направились через снежное месиво по Берггеймерштрассе. Зельтманн, до той поры переживавший свой триумф втихомолку, тут проявил щедрость и подарил гаупткомиссару свободные полдня. Все шло как всегда. Те же самые представители СМИ, блестящая лысина обер-прокурора Вернца, сыщик Тойер с черепом, полным безумных мыслей, рядом с ним бойкая, настороженная турчанка, она же немка, рожденная в Германии, и, наконец, доктор Зельтманн — ловкий эксплуататор СМИ, эксперт по контроллингу, комплексный мыслитель, новатор, поборник здорового образа жизни, шеф полиции, сегодня он чувствовал себя великолепно — ведь он был в центре внимания! — и демонстрировал это. — Дамы и господа, — начал доктор Зельтманн и осекся, поскольку — к сожалению — обер-прокурор Вернц тоже начал говорить. Вот так, без координации, они и стартовали. Жалко, что это не было показано по местному телевидению. (В самом деле, до телевидения дело не дошло.) С улыбками и множеством умиротворяющих жестов господа руководители пришли к согласию. Зельтманн продолжил свою вступительную речь один и без помех. — К сожалению, этот случай ясен с начала и до конца. После молниеносного щелчка почти незаметный для публики проектор осветил стену, которая находилась за режиссером и его статистами. Уменьшенная версия появилась перед директором полиции на сенсорном мониторе. Тойер сначала не понял, но потом сообразил: его шеф использовал как зачин современную иллюстрацию Библии — грехопадение, написанное неряшливыми «шагаловскими» мазками. — В смерти Рони Дан виновен пастор Гунтрам Нассман. Мы можем совершать ошибки, прощать их, спросите меня, спросите мою жену… — Он вообще потерял всякий стыд, — прошептал Тойер, — окончательно свихнулся. Ильдирим устало кивнула. — …но в перечне ценностных критериев нашего общества существует контекст допустимого… понимаете? Контекст допустимого… Никто не записывал его слова. — Мы пришли к следующему выводу: Роня Дан, ребенок, полный фантазий, нет, уже не ребенок, юная женщина, но все-таки пока еще ребенок… Появилась следующая картинка: Роня, немного моложе, сидит в кресле-качалке и улыбается в объектив. Ее глаза нелепым образом спрятаны за черной полосой. — Откуда у него это? — воскликнула Ильдирим. Тойер никак не реагировал, он задумался. — Снимок из лучших времен, его предоставила в наше распоряжение одноклассница из Франкфурта, — быстро ответил Зельтманн. — Так вот, Роня нашла утешение в религии и тут встретила человека, который также нуждался в утешении, хотя сам должен был, мог бы его давать… Встретила пастыря, пастора. Дальше Тойер не слушал. Директорская версия была ему знакома. От Нассмана ушла жена — она застала его, кажется, с одной из прихожанок. Увиденные при этом сексуальные изыски вдова назвала «весьма шокирующими». Выяснили это подчиненные Тойера: Штерн и Лейдиг специально для этого ездили к ней в Южный Баден, в Вейль на Рейне. Зельтманн с восторгом воспринял это свидетельство: уж теперь-то он был на сто процентов уверен, что пастор, освободившийся от брачных уз, покусился на свежатинку. Все выглядело до невозможного жалко. Тойер невольно подумал, что здесь, в конференц-зале полиции «Гейдельберг-Центр», все без исключения знали, что именно он, Зельтманн, недавно наставил рога своей супруге. Эта параллель не приходила в голову только самому директору. Лишь он оставался в блаженном неведении и с гордостью предъявил письмо, написанное Роней: все говорило о том, что она заподозрила беременность и стала наседать на божьего слугу. Старший гаупткомиссар оторвался от своих размышлений как раз вовремя. — …Итак, Роня Дан и Нассман, такова наша гипотеза, опирающаяся на собранные факты. Для меня гипотеза равносильна доказательству, если получить доказательства практически невозможно… Девушка, женщина, самка… женское начало, притягивающее к себе… Надо четко понять: господин Нассман своей любовной интрижкой грубо, фундаментально нарушил церковные принципы… Ему уже было сделано предупреждение, далее могли последовать дисциплинарные меры… Журналисты с усмешкой переглядывались. Неужели директор ничего не замечал? Вероятно, ему это было просто безразлично. — Письмо… — тут Зельтманн вновь показал на экране крупным планом листок с текстом, — письмо… затем, по-видимому, пастор договорился с ней о встрече, основательно напичкал ее снотворным, чтобы лишить ее воли… наличие такового обнаружено при аутопсии. Остальное известно… Надругательство над трупом… вспомните о том, что его бывшая супруга говорила о неприятно поразившем ее способе полового контакта, который она увидела… она не захотела объяснить… Прошу не перебивать меня… — Спасибо, — невозмутимо произнес отвергнутый журналист и без труда перекрыл своим мощным басом сбивчивую проповедь директора. — Риш, газета «Рейн-Неккар-Цейтунг»… — Я вас хорошо помню, — проскрипел Зельтманн. — Только вы похудели. — Курс снижения веса, вот результат, — гордо заявил писака. — Я даже пробежал полумарафон. Господин директор, вы проводите аналогию между неприятно поразившим супругу пастора способом полового контакта и надругательством над мертвой девушкой? На мой взгляд, это вещи несопоставимые… — Не придирайтесь к словам… Беременность, символический аборт, который преступник, вероятно, инсценировал посредством ветки… И тут Тойер проделал именно то, что клялся (другим и прежде всего себе самому) оставить навсегда. — Вообще-то беременности у нее не было, это подтвердило вскрытие… — возразил он. Зельтманн, к которому ненадолго вернулась его былая язвительность, тут же перебил его: — Да, конечно, большое спасибо, господин Тойер. Но ведь достаточно, чтобы Нассман поверил в это. И разве не господин Хафнер из вашей группы получил свидетельство гинеколога, что у девушки были нерегулярные… Вы же знаете про сбои и частые задержки… Она панически боялась беременности, иррационалистически… иррационально… врач ведь говорила об этом, а такая, как уже упоминалось, нерегулярность… истерики, типичные… Молодая журналистка, незнакомая Тойеру, внятно произнесла «болван», Ильдирим кивнула. — Кто это сказал? — вскричал директор и спокойно продолжал: — Во всяком случае… мы исходим из того, что у нее была мнимая беременность, так сказать… И для наших целей этого достаточно! Не хочу замалчивать, были и другие, периферийные свидетельства, что Роня — при жизни, разумеется, — изредка общалась с бывшими агентами Востока, так сказать, даже с немногочисленной радикальной группой, которая в семидесятые покусилась… Террор, злое слово для злых дел, но речь не об этом! Все было случайно. Это мы можем утверждать определенно. Ирония, диалектика… Пока доктор Зельтманн нанизывал одну чушь на другую, Тойер обнаружил в своей душе нечто такое, что его здорово смутило: оказывается, он больше не был так несчастен, как прежде. Он мог представить себе места и ситуации, где жизнь имела смысл. Поэтому он покорно слушал логические выкладки шефа. Может, теперь, когда ему стало чуточку лучше жить, он наконец-то сделается плохим полицейским? — …впрочем, пастор не смог существовать с грузом своей вины, мы так считаем. Нас не удивляет, что он свел счеты с жизнью тем же способом, каким умертвил Роню. В англосаксонском мире имеются исследования… суицидальное символическое признание вины… — А свою личную вину вы признаете? — Вы намекаете на дело, получившее вульгарное название «Кельтский круг»?… Тойер обомлел. Зельтманн успешно озвучил свою версию случившегося и одновременно подставил себя. Не то чтобы директор вызывал у него жалость, но что-то в этом роде сыщик ощутил — и это уже было много. Наконец слово взял обер-прокурор Вернц, и было заметно, что он изрядно раздражен. — В общем, суммирую сказанное, — промямлил он. — Во-первых, у нас нет никаких оснований предполагать, что смерть господина Нассмана наступила в результате внешнего воздействия. Во-вторых, ряд фактов говорит о том, что он является виновником смерти Рони Дан; например, мы обнаружили в его квартире снотворное, которым была напичкана девушка. Далее будет произведено более детальное обследование места кончины пастора. Его личная жизнь отличалась некоторой сексуальной распущенностью, об этом уже замечательно и детально поведал доктор Зельтманн… — Благодарю вас, господин Вернц, за ложку меда в бочке дегтя! В зале уже открыто смеялись. — В-третьих, мы располагаем письмом Рони, которое вместе со свидетельством ее гинеколога заставляет предположить, что девушка — по каким-то там причинам — опасалась, что беременна. В этом случае Нассману грозили скандал и потеря места службы. К сожалению, таких вещей часто хватает для того, чтобы совершить роковой шаг, и дилетантские попытки представить убийство как изнасилование только подтверждают это. — Три ноль, — кивнул Тойер. Что же не нравилось ему в этом счете? Уж точно не то, что час Зельтманна, кажется, пробил, время его истекло. Прыжок, победа, конец. Вернц болтал с несколькими представителями СМИ. Он повернулся спиной к директору полиции. Все остальные тоже избегали общения с директором, и тот игнорировал это с болезненной усмешкой. Молодая журналистка, издавшая понравившийся всем возглас, подошла к Тойеру как раз в тот момент, когда он уже собирался улизнуть: — Господин Тойер, я знаю, что пресс-конференция закончилась, но мне хочется задать вопросы лично вам. Без микрофона, это не интервью. — А вы кто? — строго спросил могучий сыщик. — Я Звеня Кубицки, внештатный корреспондент… По Рейн-Пфальцу… Тойер неопределенно пожал плечами и кивнул. Теперь он знал имя девушки, но что из того? — Я специально навела о вас справки. У вас репутация упрямца, который всегда действует наперекор официальному мнению. И вы часто оказывались правы, особенно в последние годы. Когда я была маленькой, по телевизору показывали процессы над Симпсоном. Он был оправдан и вышел на свободу, хотя все знали, что он виновен. Я никогда этого не забуду… Это повлияло на мою жизнь. Тойер не терпел подобных психологических экскурсов. А что же он сам смотрел в детстве? Ах да, Лесси. Пожалуй, тот телесериал тоже повлиял на него, ведь он до сих пор ненавидит собак. Хотя он и про Флиппера смотрел фильмы… — К дельфинам я хорошо отношусь. — Что?! — Какой у вас вопрос? — Ну-у… — Начинающая журналистка покраснела и откинула с лица прядь волос. Он почти жалел ее. — Если я вам скажу, что для меня в данном деле далеко не все так очевидно, как для моего шефа, вы ведь все равно не напишете об этом? Девушка покачала головой. — Тогда и не пишите ничего, добрый день! — парадоксально завершил он и затопал к двери. — Всего вам хорошего! — крикнул он уже через плечо. Не уговариваясь, они встретились в своем кабинете, на рабочих местах; не явился только Лейдиг. Штерн уклончиво сообщил, что Симон отсутствует по уважительной причине, но уточнять не стал. Впрочем, Тойер даже не заметил этого — его мысли витали далеко от таких мелочей. — Пожалуй, мне придется еще раз побеседовать с Пильцем и Даном — отдельно с каждым. Понимаете? Допустим, Пильц готов обвинить отца девочки. В его присутствии он никогда этого не сделает. Ведь он зависит от Дана в конце-то концов. Штерн покачал головой: — Как раз по этой причине он вообще не захочет ни в чем его обвинять… Хафнер, упрямо вытягивавший из сигареты остатки никотина, резонно добавил: — У Пильца и Дана имеется железное алиби в деле Нассмана, не забывайте об этом. Шеф, на этот раз мы попали мимо мишени. Старший гаупткомиссар почувствовал в груди боль и тоску сродни той, какую испытывают родители, когда их дети покидают отчий дом. Этот парень всегда считает иначе, чем его шеф? Что творится с людьми? После работы он отправился с Ильдирим на прогулку по Старому городу. Впервые он предложил ей руку, и она порадовалась этому. Правда, их шаги не совпадали, его бедро все время ударялось о ее бок. Они делали вид, будто не замечают этого; было холодно, но холода они в самом деле не чувствовали от волнения. — Тойер, я приглашаю тебя поужинать, — сказала прокурор. — В честь нашего последнего совместного дела. Вообще-то мне бы хотелось жить в Старом городе, а тебе? — Мне? В Пьемонте. — Тоже неплохо. Тут они увидели нечто такое, что заставило их застыть в изумлении. Мать Лейдига давно превратилась в легенду. В минувшие столетия она стала бы персонажем сказок, страшных сказок, в которых непослушных детей заставляли спать на коврике размером с суповую миску. И вот эта могучая старуха стояла на тротуаре, а справа и слева ее поддерживали санитары. Впрочем, может, это были не санитары, а борцы-тяжеловесы? — Где мы находимся? — спросил Тойер у своей подружки. — Как это где? В Старом городе. В Гейдельберге. В Германии, в Европе, на планете Земля. Сыщик волей-неволей вернулся к действительности, обидевшись — ведь он просил чуточку помощи, ответа на вопрос об их координатах, просил подсказать, на каком меридиане они находились в тот момент. Ага, вот слева на фасадах крупные драконы из песчаника. Значит, это меридиан мучительного союза матери и маменькиного сыночка, хотя их дом стоял в сотне метров отсюда, на Эберт-Анлаге, вдали от пешеходной зоны. Словно из ничего, а на самом деле из безликой массы быстро собравшихся зевак появился комиссар Симон Лейдиг и подошел к ним. — Она уезжает в Шветцинген, в дом престарелых, хороший, с видом на дворцовый парк и подстриженные лужайки, — сообщил он вместо приветствия; его голос звучал хрипло и прерывисто. — Вообще-то я уже все уладил… Но потом она вывернулась и ударила одного санитара огнетушителем. Теперь мне придется к следующему собранию домовладельцев покупать огнетушитель, а где они продаются — понятия не имею… Сын был уже явно на пределе, а мать гордо, подобно каменной статуе, возвышалась между крепкими мужчинами в белом, и все трое, казалось, набирались сил перед неизбежным поединком. Старый боевой конь из Восточной Пруссии, опытный, закаленный тяготами марафонской гонки через ледяные торосы и снежные равнины (во всяком случае, именно этот образ представился Тойеру), фрау Лейдиг тем не менее понимала, что одной физической силой тут не взять. — Дорогие сограждане, я тут стою, потому что мой сын… — Она замолчала, подыскивая слова, и эта пауза не могла длиться вечно. — Она меня доконает, — прошептал Лейдиг. — И почему она не убила меня еще в своей утробе? Я больше так не могу… — Тогда вы просто ступайте с нами, — шепнула Ильдирим и взяла беднягу под руку. — Мы все равно собираемся где-нибудь поужинать. Лейдиг покорно кивнул. Совсем некстати в памяти Тойера всплыли первые строки знаменитого хита: Потерял я свое сердце в Гейдельберге, летней ночью, над величавой рекой… Гаупткомиссару вспомнился тот, давний Гейдельберг, когда по Главной улице еще ходил транспорт, даже грохотал трамвай… Демонстрации протеста против подорожания проезда, нарастание напряженности, водометы на улицах. Странное было время. Дискуссии на телеэкране о том, грозит ли государству опасность, когда пара дюжин молодых людей громит банки. Зернистые черно-белые фотографии добропорядочных граждан, требовавших смертной казни для террористов, радостно, с улыбкой требовавших… Нет, дело его не отпускало. Лейдиг не был голоден, и они сначала заглянули в кафе «Буркхард». Старший гаупткомиссар пропустил под кофе с молоком вторую порцию ликера на травах. По его черепной коробке разлилось приятное тепло, мозг опушился нежнейшими волосками. — Еще не знаю, что мне делать с освободившимся временем, — размышлял вслух Лейдиг. Будто доказывая, что наконец-то стал взрослым, он мучился над бокалом рислинга, разбавленного минералкой. От шоколада, обильно сдобренного сливками, на верхней губе Ильдирим остались маленькие усики; Тойер нашел их прелестными и не стал о них говорить. — Квартира, что мне делать с квартирой? Она слишком велика для меня, тем более что я наконец-то вышвырну из нее темно-зеленую конструкцию из полок со встроенной узкой детской кроватью. Да что там вышвырну! Я разрублю ее топором и сожгу… Тойер, сонно моргая, посмотрел на бурую деревянную обшивку стен, потом повернул голову вправо и окинул взглядом нижний конец улицы. Будто по заказу, там появились они, персонажи Старого города. Вон тот, в желтых сабо, маленький старьевщик, и тот, кто разговаривал как доктор, а сам держал оружейную лавку… Сейчас они прошествуют мимо, а потом снова посыплется снег. Можно будет пройтись в полонезе вокруг церкви Святого Духа, увидеть с противоположной ее стороны огромную летающую конструкцию, созданную безумным профессором, который жил на склоне горы в готической вилле, и полететь на ней в бескрайнее космическое пространство. Гаупткомиссар представил себе, как он отделяется от толпы веселых курпфальцских дураков. Куда же их занесло? На какую-то пустынную планету, где лишь серая пыль и никаких красок. Небо тоже серое, разумеется, ведь никаких красок нет, в том числе черной и белой, вообще никаких красок, только смесь из любви, правды, жизни и вечности. Оказывается, он чуточку задремал. Сделав над собой усилие, он подозрительно взглянул на своих спутников. Ильдирим и Лейдиг что-то оживленно обсуждали, так что все в порядке, можно размышлять дальше. Ему снова вспомнились бурные семидесятые годы. Пильц-Мюллер-Шустер, коллектив безумцев, бездарный Пильц, примкнувший к нему, чтобы проявить себя хоть там. А может, его соблазнили выкладки новых марксистов и он захотел вовремя оказаться на нужной стороне — Че на рубашке и Блох на книжной полке. Тойер симпатизировал тем людям, хотя, когда поступал соответствующий приказ, арестовывал их. Не исключено, что Пильц тоже попадался ему в те годы, хотя, конечно, теперь этого уже не припомнить. Неужели пастор убил девчонку — из-за того, что занимался с нею блудом? Ведь они этого даже не проверили. Возможно, их представление о церковной морали было не самым верным? Картинки снова сменились, он опять очутился в вечности, один, он что-то отыскивал в своих карманах, потом бросил, ведь можно поискать завтра, через сто, через миллион лет. Он вскрикнул… Ильдирим серьезно смотрела на него. Лейдиг серьезно смотрел на него. Поэтому он тоже сказал с подобающей серьезностью: — Я задремал и видел сон, будто я нахожусь на планете, где нет ни красок, ни времени. — Тогда все хорошо, — кивнула Ильдирим. — Пока ты витал в облаках, нам с Лейдигом пришла в голову интересная мысль. Что, если вам поменяться с ним квартирами? И я перееду к тебе вместе с Бабеттой. — Он из-за этого так заорал? — поинтересовалась официантка, слышавшая последние фразы. — Что-нибудь еще будете заказывать? Ночью гаупткомиссар целиком и полностью согласился на квартирный обмен, так как Ильдирим впервые любила его таким способом, который порицают все мировые религии. Охваченный эйфорией, кое-как одевшись, он стоял у окна и глядел на Берггеймерштрассе. — Когда я был маленьким, здесь, на Берггеймер, жила моя глухая и старая тетка. Я рассказывал тебе? — Нет, — по-кошачьи промурлыкала грешница турчанка, уткнувшись лицом в его спину. — Глядя на тебя, трудно заподозрить, что ты когда-то рос в нормальной человеческой семье. Мне все время представляется, что ты вынырнул на свет, словно кактус, из послевоенной почвы… — Я помню ее совсем смутно. Однажды я был тут вместе с родителями, и мы смотрели фильм «Трое с бензоколонки», там еще песня… — Только не это… — Да не буду я, не бойся… Песня была о дружбе, и тетка громко подпевала… — Почему ты рассказываешь мне об этом? — Сам не знаю… — Старший гаупткомиссар был счастлив. Они подремали еще немного, пока телефон Ильдирим не разразился «Лунной сонатой». Кажется, звонил кто-то из прокуратуры — Тойеру не хотелось вникать в подробности, как не хотелось и возвращаться в этот зимний мир. — Зельтманн отстранен от должности. Она потянулась за сигаретами и проговорила почти удивленно: — Когда он в прошлом году активно препятствовал расследованию, ему все сошло с рук, а тут его сняли после какой-то несчастной пресс-конференции. По-моему, типичная ситуация. Тойер выудил сигарету из пачки: — Как ни смешно, но у меня появилось ощущение какой-то потери и пустоты. Честное слово. Вскоре после этого ослепляющая мигрень сбила его с ног. Он слышал, как Ильдирим что-то говорила ему про чай, который заварит, но он героически отклонил ее предложение и побрел домой. Через город, лишь наполовину воспринимавшийся его сознанием, — остальное заслоняли молнии, сверкавшие в зрительных рецепторах. Верна ли вообще его версия? Действительно ли он был против официально объявленных результатов? Или всего лишь против объявившего их? Да и в личном плане: любил ли он Ильдирим или турчанка просто возбуждала его своей молодостью? Шнурок, развязавшийся на правом ботинке, пропитался бурой талой водой. Теперь налево, на мост, ведущий в Нойенгейм; когда-то здесь тоже что-то случилось… Вот только он не помнит, что именно. Берлинерштрассе — угол Мёнххофштрассе, сколько времени? Циферблат часов превратился в отшлифованную монету, гаупткомиссар не мог разобрать, где стрелки… Вот и аптека, теперь недалеко… Большие часы на стене дома. Темнота? Да, но что означает это слово? Восемь часов… уже… еще… Последнее, что люди делают перед смертью, если могут — еще раз поливают цветы. Что-то в этом роде он намеревался предпринять, когда наконец-то оказался на Брюккенштрассе и, превозмогая боль и нейронный хаос, чинно открывал дверь дома. Потом кое-как дотащился до своего этажа, вошел в квартиру и даже успел добраться до ванной — тут его вырвало. С ревом и бурлением. В три часа ночи мигрень ушла так же неожиданно, как и пришла. Иоганнес Тойер упрямо сидел за маленьким кухонным столом. Он и так уже все решил для себя — вопреки всему. Сдавать позиции он не будет. Иначе зачем перед ним лежали три любимые книги Рони, ведь их нужно было вернуть ее отцу? Он перелистал рассказы про Шерлока Холмса, не пропустив ни одной странички. Вероятно, Роня просто любила ее читать. Затем он принялся листать Библию — безнадежное дело, тысяча страниц. Ему пришел в голову старый трюк. Интересно, сработает он или нет? Сыщик осторожно взял книгу за корешок и встряхнул так, чтобы она открылась сама. Когда человек особенно часто читает какое-либо место, корешок слабеет и страницы расходятся. На третьей попытке Библия открылась на «Книге Судей». Кто-то, возможно Роня, подчеркнул жирной линией некоторые строчки. Во время войны Аммонитян с Израильтянами пришли старейшины Галаадские взять Иеффая из земли Тов и сказали Иеффаю: приди, будь у нас вождем, и сразимся с Аммонитянами… И дал Иеффай обет Господу и сказал: если Ты предашь Аммонитян в руки мои, то по возвращении моем с миром от Аммонитян, что выйдет из ворот дома моего навстречу мне, будет Господу, и вознесу сие на всесожжение. И пришел Иеффай к Аммонитянам — сразиться с ними, и предал их Господь в руки его… И пришел Иеффай в Массифу в дом свой, и вот, дочь его выходит навстречу ему с тимпанами и ликами: она была у него только одна, и не было у него еще ни сына, ни дочери. Когда он увидел ее, разодрал одежду свою и сказал: ах, дочь моя! Ты сразила меня; и ты в числе нарушителей покоя моего! Я отверз /о тебе/ уста мои пред Господом и не могу отречься. И сказала отцу своему: отец мой! Ты отверз уста твои пред Господом — делай со мною то, что произнесли уста твои, когда Господь совершил чрез тебя отмщение врагам твоим Аммонитянам. И сказала отцу своему: сделай мне только вот что: отпусти меня на два месяца; я пойду, взойду на горы и оплачу девство мое с подругами моими. 6 — Идиотское имя, — с ухмылкой заявил Хафнер, подняв глаза от Священного Писания. — Мне стало дурно, когда я это прочел, — взволнованно сообщил Тойер. — Господи, ведь тут тоже отец приносит в жертву свою дочь, она оплакивает свое девство и после смерти подвергается осквернению. Господи, нужно потрясти хорошенько этого Дана! — Он не сомневался, что его ребята сумеют соотнести библейское и реальное убийства. — Кто же тогда укокошил пастора? — осторожно спросил Лейдиг. — Да-да, вот в чем вопрос! Хотелось бы это узнать! Возможно, эти преступления не имеют никакой связи! Такое случалось редко, но тут Тойер выхватил у Хафнера из пачки адски крепкую сигарету без фильтра и жадно закурил. — Письмо. Письмо Рони. — Штерн глядел едва ли не с сочувствием. Тойер поймал себя на том, что начинает злиться. Да, разумеется, письмо. — Ведь мы провели экспертизу почерка, письмо написано ее рукой… — Штерн, казалось, не замечал меняющегося настроения шефа либо, что еще хуже, его это совсем не беспокоило. — Отец плохо обращается с девочкой. Она ищет утешения в религии и находит его, в том числе и у пастора. Потом она натыкается в Библии на место, где описывается отец, древний воин. Она подчеркивает эти строки. Честное слово, господин Тойер, я считаю, что тут все ясно как белый день. Могучий сыщик покачал головой, но возражать не стал. В подавленном настроении они взялись за менее сложное дело: мужчина из Старого города, успешный врач с Ландфридштрассе, буржуазного уголка, вклинившегося между Плёком и Главной улицей, нанес смертельный удар жене, а потом спешно ретировался в «Макс-Бар» на Марктплац и, чтобы обеспечить себе алиби, угощал всех пивом. Было это чрезвычайно глупо. Правда, Хафнер предложил провести «следственный эксперимент», то есть в двадцать два часа что-то сделать на Ландфридштрассе, а уже через десять минут прислониться к стойке бара на соседней улице, но вся группа единодушно заявила, что в этом нет необходимости. Между тем Тойер принес себе кофе. Он видел, что дерзкий Зенф куда-то лихорадочно торопится. Вероятно, где-то возникла новая чрезвычайная ситуация, но ему было на это наплевать. Кто-то заговорил с ним, начал рассказывать, что сегодня приедет новый и. о. шефа, вернее — новая. Тойер почти не слушал. Даже если начальником назначат шимпанзе, он все равно будет работать и дальше. Ранний вечер. Она пришла. Зигрид Шильдкнехт разменяла шестой десяток, но ощущала себя, вероятно, совсем иначе, чем гаупткомиссар Тойер. Для нее это было время сбора урожая, здоровые, продуктивные годы, когда уже пришла мудрость и еще не остыло рвение, позволившее сделать неплохую карьеру. При этом дама ухитрилась — сыщик предположил сезонные периоды лечебного голодания — пройти через климакс, не утратив четких контуров своей фигуры. Безупречная прическа, стильные очки, сияющие белизной зубы, серое платье — верх элегантности, суперпрочные колготки, туфли итальянские, бижутерия французская, лак для ногтей американский, зато тема разговора ожидалась немецкая. Тойер слегка наклонился, изобразив приветствие. — Итак, сейчас я познакомлюсь с группой, молва о которой донеслась до Карлсруэ. — За этой фразой последовала улыбка акулы. — Что о нас говорить? Мы такие, как все, — буркнул Тойер, почти оправдываясь. — Так уж и ничего? Вот хотя бы господин… — Кивок в сторону стола, над которым клубился сигаретный дым. — Хафнер, — подсказал курящий комиссар. — Да, именно… он в самом деле дымит всегда и везде. И это, кажется, не единственная его нездоровая привычка… В общем, господа, большие собрания — не мой метод. Я предпочитаю получать впечатление о сотрудниках при личном общении. — Она окинула взглядом комнату. — И что же, вы его получили? — осторожно поинтересовался Тойер. Шильдкнехт небрежно перевернула пару бумаг, лежавших перед Тойером. — То, что мы слышали о проведенной у вас реструктуризации, весьма впечатляло. Маленькие мобильные группы, которые тесно взаимодействуют между собой и обещают в недалеком будущем существенно сократить полицейскую бюрократию. Полицейские молчали. — Потом разнеслась весть, что одна из таких групп, используя методы, действительно далекие от бюрократических, раскрыла дело о безымянном утопленнике. Она работала и в Мангейме, при грубейшем противодействии тамошних полицейских тузов. Причем работала успешно. Год спустя тем же героическим коллегам удалось задержать серийного убийцу. В Гессене. Без поддержки местных… — Гессенцев, — подсказал Хафнер. — Полицейских органов, — продолжала Шильдкнехт. — Впрочем, когда читаешь доклады, касающиеся той акции, невольно хочется вернуться к прежней бюрократической системе… В общем, моим первым приказом будет отмена запрета на курение. — Начальница не без кокетства облокотилась на стол просиявшего Хафнера, вынула сигарету из его пачки, но тут же положила назад. — Нет, они для меня слишком крепкие… Во-вторых, я подробней изучу эти структуры. Вы уже раскрыли дело об убийстве той девочки? — Да… — сказал Тойер. — Нет… Но вообще-то… — У меня впечатление, что передо мной настоящие профессионалы. А о том, что прокурор, курирующий расследование, ваша подружка, пресса любезно умолчала. Раскрою вам секрет: об этом позаботилась я… но в порядке исключения. Этого больше не будет. Всего хорошего, господа. — Воинствующая лесбиянка, — в замешательстве пробормотал Хафнер, когда за Шильдкнехт захлопнулась дверь. Тойер какое-то время смотрел в окно. Потом повернулся, но ничего не сказал. На следующее утро он бодро вошел в кабинет, да что там, он пронесся по нему. Минувший вечер он провел в монашеском уединении в своей маленькой нойенгеймской квартире и занимался тем, чем занимаются монахи, чтобы не свихнуться окончательно. Он выдул бутылку красного. К вину имелась заказная пицца. Он уплетал ее и долго слушал старые душевные записи, а в конце даже новый диск — Робби Уильямса. При этом перебирал в уме подвиги, которые совершил вместе с ребятами, и это было классно. Так будет и впредь, почему бы и нет? Обычно человек надеется, что кто-то там образумится, но ведь он гораздо скромней, его устраивало и безрассудство. Ему удалось сохранить боевой дух до утра. Он посмотрел короткий сон про медведей, для него это были самые любимые спутники Морфея. Умные, мощные мишки привели его на прогулку в заколдованный лес. Он бежал посередке и доверчиво держал их за лапы; его ноги упруго отталкивались от земли. Потом медведи вышли на поляну и под аккомпанемент неожиданно появившегося оркестра горилл-скрипачей исполнили дуэтом великолепную оду тишине, лесу и своей могучей силе. Нынешним утром, пребывая в полном душевном покое, он даже побрился. Просто так, без всякой нужды. И вот теперь… — В общем, теперь все возвращается к норме. Мы ведем расследование вопреки официальной линии. — Он не сомневался, что за ночь ребята пришли в себя, образумились — даже Хафнер. Шеф группы уселся с довольным видом и окинул взглядом своих парней. — Разумеется, вы были правы, когда приводили мне всевозможные доводы; вчера у меня даже возникло ощущение, что вы верите в них всерьез… — Тут вам был звонок, — сообщил Лейдиг. — Ничего важного, по поводу подоходного налога. Я сказал, что вы позвоните. — Пошли они в задницу, — весело отмахнулся Тойер. — Мы еще раз возьмем в разработку поочередно папашу и Пильца. Кроме того, я хочу больше узнать про Нассмана… Штерн засмеялся: — Значит, три беседы, а дальше что? — Дальше мы поглядим. Поглядим и будем действовать по обстоятельствам. — Из упрямства или потому, что в этом действительно есть смысл? — осторожно поинтересовался Лейдиг. Хафнер тоже не горел энтузиазмом. Лицо Тойера расслабилось, он вдруг почувствовал — иллюзии тают. Это было не к добру. Ему не хотелось расставаться с иллюзиями. — Но ведь до сих пор так было всегда. Наше упрямство приносило плоды. Хафнер сосредоточенно разглядывал свои ногти. — Тогда причина была в Зельтманне. Тот всегда по-идиотски брался за дела, и можно было заранее предугадать, что надежней держаться подальше от его инициатив и делать все наоборот. — Да, но ведь сейчас осталось то же самое. — У Тойера вспотели ладони. — Ты назвал эту Шильдкнехт «воинствующей лесбиянкой». Грубо, но… в точку. Я ценю твою точность, Хафнер. — Да, — согласился Хафнер. — Верно. У меня точный прицел. И вообще, по мне можно выверять компас. И я так сказал. Я полностью отвечаю за то, что говорю. Всегда. Что бы я ни говорил. Даже если я уже не помню об этом. Однозначно, да. — Занервничав, комиссар покружился на вращающемся кресле; в результате возник интересный узор из дыма, нечто вроде двойной спирали. Она напомнила постепенно впадавшему в отчаяние шефу о его давних провалах в гимназии. — Знаете, — тихо сказал Лейдиг, — этот звонок был уже после начала рабочего дня. Я, как обычно, сообщил, что вы вышли в туалет. Тут меня даже спросили в столовой, что у вас — простатит или энтерит. Я это о том, что если у начальства возникнет аллергия на подобные вещи, то… Взгляд Тойера заставил его замолкнуть. — Скорее у меня проблемы с желудком, — тихо сообщил гаупткомиссар. — Кажется, меня тянет блевать… Штерн? — Я тоже сомневаюсь в нынешней версии, но, честно признаться, не знаю, что нужно делать. Алиби… Против них не попрешь… С другой стороны, те подчеркнутые места в Библии… — Я возьму отпуск, — сообщил Тойер тихим голосом, в котором звенел металл. — Я выполню все один. А вы все — скоты. — Послушайте-ка, — возразил Лейдиг, — может, все-таки на этот раз верно то, что говорят другие? — Ах так? — Гаупткомиссар резко повернулся, и его накрыла оглушительная волна боли. Под шумок Шильдкнехт решила прибрать к рукам его группу, его ребят. Неужели только для него одного важно, чтобы группа сохранилась? Думать об этом не хотелось. — Значит, правы другие! — Он поглядел сначала на Лейдига, потом на Штерна. — Что вы, мальчики, вообще-то делали до того, как я — ну конечно, господин Лейдиг, с опозданием — пришел на работу? Вам что, уже предложили новые должности с блестящими перспективами? — Ох-хо-хо, шеф, — вздохнул Штерн. — Она ничего нам не предложила, она только объяснила кое-кому из младших свои взгляды… — Она говорила про денежные поощрения, — смущенно добавил Лейдиг, — и про гибкий график работы… Глаза Тойера сузились в щелки. Он повернулся к Хафнеру: — Тебя-то эта толстожопая не купила, надеюсь? — Господи боже мой, а ведь, честно говоря, эта бой-лесбиянка может и купить. Да-да. И живем мы в такое время, когда однополые связи даже пользуются определенной защитой закона… В общем, если кто-то хочет непременно стать извращенцем… что тут скажешь? С детьми, я считаю, это безобразие, а с животными… — Хафнер! — Я хочу сказать, что Фредди Меркьюри был голубой, а что бы мы делали без его «Чемпионов»… — Господин Хафнер! Загнанный в угол полицейский закурил новую сигарету, но такое поистине будничное дело он выполнил как-то ужасно неловко, с дрожью в руках. — Впрочем, идея насчет рабочего времени мне кажется неплохой… — В его голосе зазвучала жалкая повизгивающая нотка. — Поощрения за успехи — дерьмо, лишь раскалывает коллектив, такова моя позиция демократа и социалиста, а вот то, что она сказала мне тут насчет курения… ну… да… А что касается ее задницы, то да, по-моему, толстовата… Тойер окончательно потерял самообладание. — Что ты заладил про свое курение! Коллектив раскалывается, а ты, хрен прокуренный, обрадовался непонятно чему. Твой светлый момент не в будущем, а уже в прошлом. Кто быстрей всех попадает в инновационную ловушку? Самые тупые: пьяницы, — раскалившись от гнева, он ткнул пальцем в Хафнера, — маменькины сыночки, — кивок в сторону Лейдига и в завершение — злобный взгляд на Штерна, — и подкаблучники… Коллеги смотрели на него. Больше ничего. Но в их глазах появилась глубина, они пронзали словно стрелы. Что это — только удивление или уже ярость? Плевать. Там еще и предательство, а это хуже всего. — Для меня работа с вами всегда значила больше, чем обычное сотрудничество… — Старший гаупткомиссар судорожно глотнул воздух; надо держать себя в руках и не разреветься. — Ведь я вас… — Он рухнул на свой стул. — О'кей. О'кей. Я допишу этот сверхважный отчет: художник обвиняет бывшую жену, что она пичкала их общего ребенка сахарной ватой и превратила его в диабетика. Для меня это теперь… Кругом все в дерьме, но мне осталась лишь пара лет. Это ваше будущее, такие вот… — он с ненавистью ткнул пальцем в бумаги, — отчеты. — А после паузы прошептал: — Сахарная вата. Тут он снова заорал: — Сахарная вата! Самое подходящее для вас, сластены золотушные, импотенты, слюнтяи, эгоисты, говнюки! Затем старший гаупткомиссар несколько часов сосредоточенно работал за письменным столом, а около четырех часов, не прощаясь, покинул кабинет. Раз уж опоздал, то он, ха-ха, и уйдет раньше положенного. Покажет этим желторотикам, что такое гражданское неповиновение человека в полицейской форме, хотя он и не носил ее. Все-таки молодежь нынешняя никуда не годится. Вот старики — дело другое. Он повернул за угол и чуть не столкнулся с шагавшим навстречу потным Зенфом. — Представь себе, Тойер, наш поджигатель запалил пасторский дом, тот самый, где жил Нассман. Среди бела дня, все улики — коту под хвост. — Задержали его? — Нет, но мы контролируем все дороги на Мангейм. — Дом ведь был на охране… — Просто заперт. Ты же знаешь место, туда можно подобраться и незамеченным… Верно, Хейлиг-Гейстштрассе находилась буквально в двух шагах от главной пешеходной зоны города, но порой производила впечатление вымершей улицы. — Что, в газете много написали про Нассмана? Я как-то прозевал и не читал… — Достаточно много, — прогудел Зенф. — Если предположить, что поджигатель просто хотел показать свою удаль, то цель была идеальная. А куда вы, собственно говоря, направляетесь? Прокуроршу свою ублажать? — Я заболел, наглец, — слабо парировал Тойер такую чудовищную бесцеремонность и двинулся дальше. Итак, дом пастора исчез. Таким образом, дело похерено. Вот только не всех это устроит… — Знаешь что, — добродушно прохрипел Фабри, — я считаю, что прежде всего ты должен извиниться перед своими парнями. Согласен? — Неужели и ты считаешь, что я все усложняю и вообще что я не прав? — Тойер устало обмяк на софе, и даже телефонная трубка казалась теперь тяжелей гантели. — Нет, я полагаю, что ты, возможно, и прав. Впрочем, можешь и заблуждаться. — Знаю, дружище, знаю. — Ему стало стыдно, он никогда не мог спорить с Фабри. — Помочь тебе я ничем не могу. Уезжаю на лечение на Балтику, представь себе. Антибиотики уже не помогают — я столько наглотался этой дряни, что после смерти, вероятно, буду представлять собой опасность для окружающей среды и меня похоронят в специальном саркофаге. — Брось болтать глупости. Лучше подскажи, что мне делать? — Ты должен хорошенько ухватиться за какую-нибудь нить. Если получится, ты сможешь убедить остальных, что дело стоит копать и дальше. Лично мне представляется весьма сомнительным, чтобы какой-то там сумасшедший мальчишка мог специально поехать из Мангейма в Гейдельберг с намерением поджечь пасторский дом… — Да, но вообще-то фотография дома была напечатана в газете… — В «Рейн-Неккар-Цейтунг»? — Да. — И ее регулярно читает тот мангеймский полудурок? Нет, Тойер. Если бы тебе удалось доказать, что дом поджег кто-то другой, тогда дело опять открыли бы. Тогда у полиции снова появится головная боль — преступник, которого, по нынешней версии, быть не должно. Ты еще тут? — Да. Я слушал тебя и кивал, как ребенок, не понимающий пока, что такое телефон. — Еще научишься понимать. Ладно, Тойер, мне пора делать ингаляцию, да и голод меня уже донимает, как обычно. Ведь я ничего не ел в течение всего разговора… Тойер услышал, как его друг захрустел чипсами, но ничего не сказал. — Ты хотя бы побывал на месте пожара? Осмотрел его? Сразу за мостом Тойер свернул налево. Он расплющит нос первому же туристу, который пристанет к нему на Главной улице с вопросами. Сейчас ему действительно не хотелось петлять по лабиринту переулков, он стремился поскорее дойти до Старого моста, пару шагов даже пробежал. Почему он так злился? Ведь Фабри прав: он должен был поглядеть на сгоревший дом, получить собственное впечатление. Вот только сегодня ему каждый что-то объяснял, каждый вроде бы понимал ситуацию лучше, чем он. Возможно, так оно и было, но мысль об этом нервировала. Как всегда, он ошибся и очутился не там, где рассчитывал, но тут же сориентировался в сутолоке, вышел к «Круассану», чтобы затем затопать по Нижней улице по направлению к церкви Святого Духа. Нет, он свернул слишком рано, балда, ведь это старинный цейхгауз, Маршталль, надо было пройти до следующего переулка. Чуть выше, на Главной улице, бурлили людские потоки. Неужели ему в самом деле хотелось идти туда, в тот квартал? И зачем те молодые павианы, которые теперь — наконец-то он счел это поистине неслыханным бесстыдством — скакали вокруг его почти что приемной дочери, зачем они вырядились в какие-то небесно-голубые младенческие цвета… Небесно-голубые младенческие цвета? Небесно-голубые младенческие цвета. Небесно-голубые младенческие цвета! Мангеймский поджигатель, вероятно, не принадлежал к числу больших хитрецов, но предчувствие того, что его сейчас возьмут за жабры, сработало. Их взгляды встретились буквально на мгновение, и парень уже помчался прочь, в сторону Бисмаркплац. Тойер быстро сообразил, что на быстроту собственных ног ему рассчитывать не приходится. В эпоху, когда даже пенсионеры с трансплантированным сердцем могли участвовать в триатлоне местного значения, он причислял себя к самой нерасторопной части человечества. Он в отчаянии огляделся, отыскивая взглядом какие-нибудь подручные средства передвижения, а небесно-голубой парень улепетывал во всю прыть. Конфисковать, на худой конец, больничное кресло? Ага, вот что ему нужно: из переулка вырулил на современном скутере молодой человек — сыщик не без гордости вспомнил, что в былые годы он был чемпионом по езде на самокате. Лет в восемь. Ну держись! — Я тебя знаю! — усмехнулся студент — парень определенно был таковым. — Ты из группы, распутавшей дело со скрытой камерой! — Он попытался увернуться. Тойер, радуясь такой возможности, грубо ударил его кулаком по тощему плечу и ухватился за руль. Прохиндей потерял равновесие и грохнулся на мостовую. Лишившийся твердой опоры гаупткомиссар лихорадочно размышлял, почему он так решительно записал парня в студенты. Ведь тот выглядел как любой другой молодой человек. Может, дело было в приличной круглой шапочке, стильном пирсинге на нижней губе, коротком ежике волос? Чем он отличался от какого-нибудь начинающего механика с бритой головой? И стоит ли обдумывать такой сложный вопрос, если ты мчишься на самокате впервые после полувекового перерыва, позади тебя гудит возмущенная толпа, жаждущая наказать дерзкого похитителя, а впереди мелькает поджигатель в небесно-голубых шмотках? Полицейский стремительно мчался вперед, ловко балансируя. Если бы у парня хватило ума, он бы теперь нырнул в Дармштадтский торговый комплекс и был таков. Но парень сделал нечто более выгодное для сыщика. Он оглянулся на своего преследователя, причем как раз в тот момент, когда ему надо было вильнуть, чтобы избежать столкновения с уличным фонарем. Последовал удар, и небесно-голубой беглец рухнул как мешок. К сожалению, ситуацию это не упростило. Шильдкнехт лично перечислила важнейшие пункты. Да, господин Тойер арестовал объявленного в розыск поджигателя. Однако в тот день он сам назначил себе отгул. А поскольку изобретательность следовало проявлять на работе, а не в отлынивании от нее, его подвиг не заслуживает особой похвалы. Он использовал для преследования скутер, которым завладел крайне грубыми методами. Владелец транспортного средства решил подать жалобу. Наконец, владелец не был студентом. — Молодой человек радиожурналист, сейчас он намерен раздуть большой скандал. — Как будто это имеет какое-то значение, — фыркнул Тойер, оказавшись в родном кабинете. — Раньше паршивец наверняка учился. На сей раз гаупткомиссар по всей форме подал заявление на отпуск и получил его без всяких бюрократических проволочек. Возле пасторского дома он пока не побывал, и теперь хотел всерьез отнестись к совету начальницы и там не показываться. Ребята с ним почти не разговаривали. — Ладно, через денек-другой я снова вернусь, — пробормотал он, передвинув пару бумаг. — Отдохните, — буркнул Хафнер. — От нас. — Я вам тогда наговорил… Зря, я жалею об этом. Как мы теперь поступим с квартирой? — Он неуверенно посмотрел на Лейдига. — Наш уговор остается в силе? Тот кивнул, не глядя ему в глаза. — Ну, я пойду. Четверг — свободный день. Что ж, поглядим… Он разругался по телефону с Ильдирим. Потом направился в плавучий ресторан и по ошибке заказал себе блюдо из потрохов. После чего, твердо решив напиться и мучаясь жирной отрыжкой, он протащился по шикарным кабакам Нойенгейма. Оказалось, что кое-какие свои решения ему удается выполнить. Он споткнулся на лестнице, добрался до постели, украшенный зловещим кровоподтеком, и впал в забытье под пульсирующую в ноге боль, которую, как это ни смешно, казалось, слышал. — Господин комиссар? На Дане были белые летние брюки. Неужели этот проходимец был бесчувствен ко всему, даже к холоду? — Я вовсе не к вам. Мне нужен Пильц, Шустер, тот, безрукий… Дан вежливо шагнул в сторону, освобождая проход: — Конрад ушел. Тойеру пришлось проглотить это известие. Ему хотелось еще раз потрясти бывшего террориста. Он смутно представлял себе, как что-то докажет всем, даже умному Фабри. И сейчас… — Кто-то ему позвонил, понятия не имею, кто именно… И вообще, откуда мог звонивший знать, кто он такой. Но, кажется, Конрад страшно испугался. Выпьете кофе? Тойер с благодарностью принял предложение. Дан глядел на сад, небрежно развалившись на софе. Готовить кофе он умел, Тойер был вынужден это признать. — Прекрасный день, правда? Таковым этот день полицейский не воспринимал. Впрочем, Дан был прав — тонкий, еще чистый снежный покров, неяркое январское солнце. — Вы не поверите, но я все время прикидывал, не позвонить ли вам. Конрад в самом деле был вне себя… Я предполагаю, что это кто-то из его бывших соратников и что он упрекал его в предательстве… — Предательстве? — Когда его взяли, он прихватил с собой еще несколько человек. Разве об этом не написано в ваших материалах? Тойер покачал головой: — Министерство скупо делится с нами такой информацией. На этот раз ему никак не удавалось ощутить настоящую неприязнь к Дану. В отце погибшей девочки что-то переменилось, он как-то обмяк и выглядел не так безупречно, как в первый раз. Вид у него был подавленный и грустный. — Как у вас в действительности обстоят дела? Дан улыбнулся: — Если бы я знал. Тойер увидел, что у Дана дрожат руки. — Знаете, я хотел откреститься от своей дочери, вы это поняли и осудили. Все меня осуждали. Да и сам я себя осуждал. Мой брак был вообще неудачным. Глупость, за которую я несу ответственность, ведь в конце концов моя жена была молодой девчонкой, практиканткой, а я уже уважаемым адвокатом. Дело известное. Мне льстило — такая свеженькая, хорошенькая самка. Думать начинаешь, лишь когда проходят годы… Долго я даже не знал, что моя жена беременна: она уехала от меня, когда еще ничего не было заметно. Она была намного моложе меня, как я уже сказал, хотела жить совсем иначе. Мои седые виски, вероятно, ей наскучили. Тойер подливал себе кофе, это создавало атмосферу доверия. Хорошо это или плохо, решить он не мог. — Но теперь, когда Рони уже нет в живых, я почувствовал отчаяние. — Дан грустно покачал головой. — Что имеем — не храним, потерявши — плачем. Не так ли? Могучий сыщик промолчал. Ему-то это было хорошо известно. — Иногда она пела странные песни. Это мне мешало. Теперь, когда я остался совсем один, мне порой мерещится, будто я слышу ее пение. — Дан замолк и посмотрел себе под ноги. — Мне стало известно, что она ужасно боялась забеременеть. Вы знаете об этом? Тойер кивнул. — Да, конечно, вы давно знаете. А когда я об этом узнал, у меня неожиданно возникло ощущение, будто я почувствовал в себе часть ее — страх заполучить ребенка, ведь ужасно, когда ребенок… Он вызывал у Тойера жалость, и, поскольку сыщик не мог с ней справиться, он переменил тему: — Допустим, кто-то хотел припугнуть Пильца, и допустим, что речь при этом шла и о вашей дочери. Может, вы могли бы что-нибудь добавить к сказанному? Дан долго молчал, потом произнес, не отрывая взгляда от окна: — Вы не верите, что это был пастор? Ясное дело. Иначе бы вы не были здесь. Вероятно, вы думаете, что я имею к этому какое-то отношение… — Признаюсь, что я взвешивал и такую версию… — И потом Пильц, он не дает вам покоя. Хотелось бы верить, что все случилось так, как поведал ваш шеф. Вот только, может, он немножко… того?… Тойер презрительно отмахнулся. — Ну, ладно. В общем, Конрада я знаю по СКП, Социалистическому коллективу пациентов. Я тоже посещал их собрания. Оглядываясь назад могу сказать, что, на мой взгляд, Конрад был типичным благородным разбойником. Ему бы родиться на двести лет раньше. Когда они заговорили о серьезных акциях, неожиданно, с шумом и треском начали заниматься групповой терапией, я отошел от них. — Из-за чего вы вообще присоединились к ним? Я имею в виду, к той социалистической терапии? Дан зло засмеялся: — До этого я был не в ладу с собой, не мог справиться с хаосом чувств. Понимаете? Впрочем, понять это нелегко… — Я-то понимаю! — вырвалось у Тойера. — Да? Тогда мне легче будет объяснить. В те времена Конрад был для меня чем-то вроде кумира. Эдакий Че курпфальцского разлива. В городе он прижился с трудом. Попрошайничал, пил, дрался. Вступил в связь с семнадцатилетней дочкой местного пастора… Я был гораздо осмотрительней, разумней, а тогда думал — трусливей… Потом Конрад внезапно исчез… Может, вам сварить еще кофе? Тойер отказался; его сердце и так стучало будто дятел. — Когда его разоблачили осенью девяностого, я случайно прочел об этом в газете. Там было и фото, иначе я не узнал бы его, ведь тогда он действовал уже под другой фамилией. С тех пор мы с ним переписывались. Да, именно поэтому я не смог ему отказать, когда он появился в моем доме. Между прочим… — Дан внезапно показался сыщику усталым. — Тогда, в семидесятых, я тоже жил под другой фамилией — Коль. Сейчас трудно поверить. Я тоже взял впоследствии фамилию жены, это показалось мне разумным, ведь никогда не знаешь, что на тебя навесят… Впрочем, теперь я жалею, ведь это совершенно не помогает… — Дан умолк. Тойер поглядел на сад. 7 После дня, полного неясных гипотез, и после телефонного разговора, состоявшего из бесчисленных извинений, подавленный сыщик сидел за ужином с Ильдирим, Бабеттой и Озгюром. В приступе благодушия прокурор приготовила блюдо из барашка, которым ее мать прежде угощала домашних по большим праздникам; вот только, к сожалению, оно получилось не очень вкусным. Тем не менее Озгюр уплетал его с аппетитом, смачно чавкая; вероятно, дома его не учили хорошим манерам. Тойеру было скверно, и он изо всех сил старался этого не показывать. Пильц исчез, отношения с ребятами безнадежно испортились, пожар отрезал все подступы к делу, прежнее похмелье едва прошло, как грозило начаться новое. Он вздрогнул — Озгюр спросил его про какой-то метод расследования. Тойер жадно прихлебывал пиво и старался объяснять как можно понятней. — Значит, тебя интересует работа полицейского? Мальчишка восторженно кивнул: — Я бы хотел стать копом и все такое. — Тогда тебе придется как минимум закончить школу и получить среднее образование, — с легким презрением вмешалась Ильдирим. — Обязательно получу, я ведь всегда учусь вместе с Бабси. Ильдирим передернула плечами. — Ты всего один раз учил со мной глаголы, — сухо напомнила Бабетта. — Этого мало для среднего образования. Озгюр громко рыгнул. — Неважно. Я все равно своего добьюсь. С самооценкой у него было все в порядке. Да, при взгляде на него, такого довольного собой, не страдающего от робости, создавалось впечатление, что у парня нет никаких проблем. Вероятно, гораздо удобнее жить, когда не знаешь каких-то вещей, — так размышлял Тойер, делая затуманивающие сознание глотки. Озгюр снова рыгнул. — Знаешь что? — Ильдирим пыталась говорить мягко, но у нее не очень-то получалось. — Я решила, когда была еще в твоем возрасте, что не стану вести себя так, как этого ждут от нас немцы. Мне было важно стать лучше, чем мои самодовольные одноклассники. В этой стране ничто не дается даром. Мальчишка засмеялся и схватил Бабетту за руку: — Ну и прикольная у тебя маманя! Чего она добилась? У вас ни тачки, ни нормальной квартиры! — Скоро у нас будет большая квартира в Старом городе, и даже есть новая машина. Понадобилось какое-то время, чтобы могучий сыщик сообразил, что Ильдирим имела в виду его, да, верно: бывший ненавистник автомобилей неожиданно приобрел в сумрачные дни ноября «тойоту-карину комби» цвета зеленой травы, с кузовом типа «универсал», не новую, но с небольшим пробегом, вместительную. Зачем — он не знал и сам. — Можно мне когда-нибудь вместе с вами? — с детской радостью спросил Озгюр. — Как это — вместе? Сесть за руль хочешь? Нет уж! — Нет, если вы… ну… скажем, если вы поедете на дело… Турок уже двоился в глазах Тойера; сыщик замямлил: — Дело в том, Оскар… Озгюр, что большую часть времени мы сидим за письменным столом. Того, что ты видел по телику, вообще практически не бывает либо крайне редко. Впрочем, я вынужден признать, что за последние годы таких ситуаций стало больше… Тоска нахлынула на него. — Я должен к ребятам, — прошептал он, — должен извиниться… Ильдирим сочла за лучшее не замечать этого всплеска эмоций и перешла в наступление: — Озгюр, мне не верится, что ты знаешь работу полиции только по телесериалам. А? Отвечай! Раздвоившийся парень ухмыльнулся. — О'кей, я один раз стырил ботинки. Меня сцапали. Но ботинки были классные. Ильдирим поглядела на Бабетту. Конечно, та словно бы и не понимала, какие проблемы в этот момент беспокоили ее приемную мать: что ее малышка самым скверным образом угодит на кривую дорожку. С давних пор все начиналось с секса и кражи ботинок, а потом вело к кровавому концу в смертельной перестрелке с русской мафией. Прокурор потрясла головой, впервые после долгого времени она опять услышала шум в ушах, на этот раз жужжание, словно в голове заработал маленький адский магнитофон. — Мяса подложить кому-нибудь? — Оскар, Оскюр, половая связь с Бабеттой пока что недопустима: вы еще не созрели для этого. Ты должен проявить сознательность! И вообще, надо все начинать с петтинга! — выпалил Тойер, ведь он обещал поговорить с парнем, и лучше приступить к разговору сейчас, когда алкоголь снес барьеры неловкости. Ильдирим поморщилась и устало закрыла глаза. — Эй, про чтой-то он? Какой еще петтинг? Мальчишка неплохо себя чувствовал. Ушел он лишь тогда, когда Ильдирим недвусмысленным жестом распахнула входную дверь. Бабетта поскорей шмыгнула в свою спальню и проявила готовность ограничить вопли Эминема[3 - Эминем — белый американский рэпер.] собственными четырьмя стенами. Недавно живущее наверху семейство пожаловалось на шум. После многих лет подушечных баталий и громоподобных детских прыжков это стало своего рода сюрпризом. Они сидели на кухне, Ильдирим только что закончила возиться с посудой. Тойер не помогал ей, а сейчас притащил из кладовки красное вино. — Мы сделаем так, милый. Я найму парочку уличных киллеров, чтобы они отрезали Озгюру кое-что. Тогда тебе больше не придется говорить на такие сложные темы… Между прочим, я догадываюсь о вашей размолвке в группе, такие вещи надо поскорее улаживать. Знаешь, Тойер, это уже становится оригинальным — твоя потрясающая способность моментально портить отношения с новыми начальниками. Но рано или поздно это перестанет сходить тебе с рук. Ты хочешь продолжить работу над делом. Над закрытым делом. Дом пастора сгорел, а ведь там, пожалуй, можно было бы еще что-нибудь нарыть, во всяком случае, другого варианта не осталось. Сама я ничем не могу тебе помочь, ничем; не могу и не желаю. И я вот что еще тебе скажу — поджигатель во всем признался. Об этом сообщила мангеймская полиция сегодня к вечеру. Он увидел снимок в газете, снимок пасторского дома, а в заметке говорилось, что мы надеемся найти улики, подтверждающие прежнюю версию. Вот малолетний идиот и решил напакостить полицейским. Тойер потягивал вино. На дальнейшие споры у него не было энергии. Он просто грустил. — Нассман… — Пожалуйста, выбрось из головы ту чушь, которую нес Зельтманн. Лучше вспомни, что вы выяснили. От пастора ушла жена — вероятно, просто не выдержала. Все говорит о том, что Нассман был еще тот кобель. Тойер рассказал про свою встречу с Даном, про ссору с ребятами, про телефонный разговор с Фабри. Сбивчиво, перескакивая с одного на другое. Ильдирим вздыхала и время от времени прижимала ладонь к уху. Тон становился все более низким. — Господи. О чем нам все это говорит? По-моему, ровным счетом ни о чем. Они допили бутылку и легли в постель. Тойер быстро заснул. Ильдирим прислушивалась к его пьяному дыханию и думала об Озгюре. Сумрачные январские дни тянулись медленно, словно были не в радость сами себе. Штерн сидел в кабинете и прикидывал, можно ли теперь, после стольких лет безопасной жизни, попросить Хафнера, чтобы он слегка сократил свое немыслимое потребление сигарет. И пришел к выводу, что не получится. Дымящий как паровоз пфаффенгрундский комиссар хмуро листал дело, где речь шла об обычной пятничной драке в одной из пивных, которыми обильно благословлен Гейдельберг. Потом ухмыльнулся и зачитал вслух, хотя его никто не просил: — «Мы выпили с тем господином по паре кружек пива, после этого сыграли с ним партию в шахматы…» Представляете, что он несет? Да это сплошное вранье! Штерн беспомощно взглянул на Лейдига. — Да, парни. — Хафнер засмеялся и неожиданно извлек на свет пластмассовый стаканчик, в каких держат в ванной зубные щетки, и деловито наполнил его красным вином. Штерн с преувеличенной дотошностью отметил, что это вюртембергский «Шпетбургундер», осмотрительно выбранный алкогольный напиток с винтовой пробкой — открывается беззвучно, без подозрительного хлопка. Очевидно, Хафнер пронес его на службу в портфеле. — Тот прохвост утверждает, что они выпили столько пива и после этого еще могли играть в шахматы. Пытается запудрить нам мозги и скрыть то, что он хотел врезать итальяшке с самого начала. — Может, он имел в виду маленькие кружки по четверть пинты? — предположил Лейдиг. — Тогда он никогда и ни за что не сказал бы «по паре», не имел бы права… — Хафнер оглядел коллег с неподдельной озабоченностью. — По-моему, вы сегодня не в форме. — Ну, зато ты у нас молоток, — улыбнулся Штерн. — Нам Тойера не хватает, верно? — тихо спросил Лейдиг. — Ясное дело, конечно, — мрачно ответил Хафнер. — Но он нас сильно оскорбил. Правда, меня это не колышет, но вообще, если упрек, оскорбление так надуманны… Разговор оборвался. — Сегодня я услышал, что вы играете в бадминтон. Это верно? — Штерн изо всех сил изображал равнодушие. Лейдиг пристыженно кивнул: — Уже пару недель, забавно, верно? — Присоединяйся к нам! — бодро воскликнул Хафнер. — Мы играем после работы. Штерн подумал об ужине, который его Габи грозилась приготовить в тот вечер. Это будет какое-нибудь блюдо из тофу, для которого она вымачивает безвкусную массу несколько дней в буром соусе. — Я могу поделиться с тобой подходящей одеждой, обувь там найдем, — предложил Лейдиг, переходя к практической стороне вопроса. — Смешно, но я не могу избавиться от старой привычки: моя мать всегда давала мне с собой запасной комплект белья — на случай, если я испачкаюсь. — Я только не понимаю, почему ты всегда их использовал, эти запасные шмотки. — Хафнер громко захохотал. Штерн поднял трубку и на миг задумался, стоит ли говорить Габи правду. Ведь всегда можно сослаться на служебную необходимость. Но потом все-таки принял решение в пользу правды — и уныло вздохнул. С потомством у них ничего не получалось, многое другое тоже не ладилось. Он привык считать себя виноватым, и ему чаще и чаще хотелось все бросить. Спортивный центр был в Нусслохе; непрестанно обсуждая служебные проблемы, они поехали туда на машине Лейдига — Штерн никогда не бывал там прежде. — Одно лишь паршиво, — неожиданно заявил Хафнер, — впервые так получилось, что мы не с Тойером… не вместе, так сказать. Правда, на этот раз я не верю… да, не верю в него… — Эта грустная фраза побудила его достать из кармана фляжку и сделать пару добрых глотков. Однако, вероятно при мысли о предстоящей физической активности, он не стал утешаться слишком рьяно. — У меня на душе то же самое, — согласился Лейдиг. — Но я считаю, что нам стоило бы ему позвонить. Не так ли? Штерн дохнул на стекло и коряво нарисовал сердце. — Да, — сказал он. — Но тут есть свои сложности. Ведь я тоже, как и он, сомневаюсь, что дело закрыто правильно. И если я скажу ему об этом, придется ему помогать. Нужно ли мне это? Не уверен. — Ах, наплюй ты сейчас на все, — изрек угрюмый Хафнер. — Рабочий день закончен. Между прочим, Лейдиг, ездишь ты супер. Тебе пошло на пользу, что ты упек свою мамашку в дом престарелых. — Бац, бааац, ха-ха, получай! Вот тебе! Гляди-ка, вытащил!.. А-а-а! Держи! Сейчас я тебе покажу! Бац-бац! Йесс, сэр! Что за дерьмо! Зашибись! Ах ты! У-у-у! Такую подачу не смог взять даже опытный Томас Хафнер. Он почти прыгнул на сетку, и она угрожающе зашаталась. Потом с ненавистью улыбнулся противнику: — Ты силен в подачах, тут с тобой никто не сравнится. Но я все-таки научусь отражать этот удар. Когда-нибудь научусь. Еще по дороге Штерн узнал, что поначалу Хафнер хотел играть в сквош, но потом уступил желанию своего коллеги и согласился на менее агрессивный бадминтон лишь для того, чтобы вести поединок в агрессивнейшей форме, — и при этом почти всегда проигрывал. — Какой у нас счет? — ласково поинтересовался Лейдиг. — По тринадцати, — солгал его противник. Штерн ведь вел про себя счет, разница была в одно очко не в пользу Хафнера. Обманутый сонно стоял на краю площадки, держа в левой руке волан. Казалось, все было готово к очередной беспощадной подаче, но вместо этого он кротко осведомился: — Чья очередь? — Твоя, елки-палки! Правая рука образованного молодого комиссара взметнулась кверху, словно Лейдиг готовился ударить мухобойкой по назойливому насекомому. (По сути, его ракетка представляла собой смесь сковороды с хлопушкой, тогда как Хафнер перешел на титановую ракетку и экспериментировал с различными натяжками. Об этом он сообщил с большим оптимизмом, когда переодевался, и добавил, что уж теперь-то победа наверняка будет за ним.) Волан со свистом полетел прямо в лицо Хафнера. Тот отчаянно попытался увернуться и подставить ракетку. Но не успел. Никто другой на его месте тоже не успел бы, но разве это утешало? — В ауте! — закричал он, поворачиваясь. Волан лежал на желтой линии. — Решающая подача, — сказал Лейдиг и мощно ударил. Волан, однако, полетел так, будто внезапно утомился — медленно, виляя в воздухе. Хафнер рванулся вперед и влепил его в сетку. Через несколько партий, когда даже дебютировавший Штерн разгромил Хафнера со счетом 15:4, все трое, вымывшись под душем, чинно сидели в современном холле спортивного комплекса, попивая кто пиво, а кто вино с грейпфрутовым соком. Этим напитком Лейдиг пытался угостить Хафнера, но тот отказался под предлогом, что плохо его переносит. — Моя проблема в физической кондиции, — заявил упавший духом аутсайдер. — Стиль жизни тут ни при чем… — Штерн хотел что-то возразить, но передумал, а Хафнер продолжал: — Тут нечто принципиальное, генетика, одна лишь генетика. В моей семье все мужики быстро стареют. Чья-то тень упала на стол. Перед ними стоял Тойер. Вероятно, на улице шел дождь, так как могучий сыщик забыл закрыть свой зонт. — Молодые люди, — тихо проговорил он, — значит, разминаетесь? Так-так. — Сыграйте и вы в следующий раз с нами, — словно оправдываясь, забормотал Штерн. Он чувствовал себя как школьник, застигнутый на чем-то нехорошем, и злился. — Все то время, что я не появлялся на службе, я постоянно был в разъездах, в поиске. Подчеркиваю: в поиске. — Тойер обошел вокруг стола, всматриваясь в лица своих «ребят». Бармены с любопытством поглядывали на странную компанию. — Узнал кое-что. Вот Пильц куда-то пропал. Потом расскажу обо всем подробней, если этому «потом» будет суждено наступить. Поджигатель — звать его, между прочим, Адмир, он босниец, — так вот, поджигатель якобы узнал про пасторский дом из газетного сообщения. Я отыскал его дружков… по жизни и по спорту… побеседовал даже с его прежним учителем немецкого. Нашел его в Мангейме, в Линденхофе. Он, то есть учитель, снимает жилье у одной тетеньки. Фамилия его Леман, эдакий книжный червяк-самоучка. Фамилия квартирной хозяйки — Кефер,[4 - Жук (нем.).] почему — непонятно. В принципе я мог бы выяснить и это, но не считаю нужным при моей должности и моем опыте. Для выполнения таких задач у меня имеются молодые, преданные — я подчеркиваю: преданные сотрудники… — Опыт и у меня имеется, — упрямо буркнул Хафнер и обеими руками оперся о крышку стола. — Да что ты говоришь, неужели? — заорал Тойер. — Интересно узнать, в чем? — Он жестко схватил озадаченного коллегу за пояс джинсов. — В этом месте? — Последовал подзатыльник. — Или в этом? К ним подскочил официант. Не поворачивая головы, Тойер отмахнулся от него мокрым зонтом. — Тот учитель немецкого сообщил мне — почти без нажима с моей стороны, — что босниец практически неграмотный. Вот что я вам сообщу, мои молодые коллеги-бараны. Так что возникает логичный вопрос: что он делал в Гейдельберге? Почему признался в том, чего не совершал? Официант потянул Тойера за пальто. Последовала немедленная реакция — гаупткомиссар ловко отбросил его прочь. — Сотрудника из Мангейма, снявшего признательные показания с Адмира, зовут Петер Плац. Повторяю — Петер Плац! Ну, звучит, господа? Если для вас это звучит, звенит, тилиликает — крибле крабле бумc, — то это отнюдь не означает, что к вам пришла в гости родная бабушка, ведь бедная старушка не в силах одолеть подъем на высокую лестницу, да и вообще внуки навещают бабушек, а не наоборот. Смею напомнить про договор между поколениями — уважение к зрелому возрасту… Так этот сигнальный звоночек — знак прозрения, хоть и запоздалого, вот это что, мои любезные и замечательные парни, какими я вас всегда считал и считаю до сих пор. Итак, я повторяю: Петер Плац. Звучит? Никто, кроме самого Тойера, не знал полицейского с таким именем. — Тогда вы в самом деле еще слишком молоды. Такие молодые и уже такие тупые. Ай-ай-ай! Тут нарисовался второй официант и стал заламывать назад руку гаупткомиссара. Хафнер важно кивнул — он принял решение. Потом встал и швырнул ретивого кельнера в бассейн с золотыми рыбками, голубевший слева от столика. — Я мог бы сообщить вам массу фактов, объяснить все, чего вы пока не понимаете, и не в последнюю очередь просветить вас насчет Петера Плаца, которого мы… — тут все шестеро сотрудников спорткомплекса сомкнули осадное кольцо вокруг группы Тойера, — в былые времена называли не иначе как Петер Бац. Однако, — могучий сыщик снова затрубил во всю свою мощную глотку, — для этого требуется доверие. Короче говоря: кто не со мной, тот против меня! — Отлично, — заявил здоровяк из команды хозяев, — я против вас. И вот они снова были вместе, несмотря на ощутимые остатки льда. После множества обоюдных проклятий, тумаков и рывков — ведь надо же было вызволить временно утраченное пальто Тойера — они расстались с хозяевами заведения. А когда с трудом втиснулись в авто Лейдига, то сошлись на том, что это была никакая не драка. В салоне стало тесно из-за пухлых спортивных сумок, убрать которые в багажник не позволила крайняя спешка. В общем, получилась не драка, но все-таки нечто близкое к ней. — В конце концов, нас ведь только четверо, — не без гордости напомнил Лейдиг. — С каких это пор вы стали носить пальто? — с интересом спросил Штерн. — Ведь прежде вы никогда не расставались с вашей кожаной курткой. Тойер пробурчал что-то глупое и тут же забыл что. Во время поездки велись возбужденные дебаты о том, грозит ли городу гололед. Хафнер многократно вызывался сесть за руль, аргументируя это тем, что он «регулярно проходит специальный тренинг» в автомобильном клубе АДАК, а напоминание о трех пинтах пива пропускал мимо ушей. Потом возникла тема хоккея на льду, далее просто хоккея, чья родина Индия, ведь факиры творят там такие штуки… Так они болтали, не помирившиеся окончательно, но и не разбежавшиеся в разные стороны. Ночь была — черней не бывает, колючие звезды строго взирали с высоты, но полицейские их просто не замечали. Ближе к полуночи они впервые оказались в квартире Хафнера. Тот, впав после потасовки в эйфорическое состояние, настоял на том, чтобы наконец-то показать всем свою «конурку». Он обитал на нижнем этаже старого доходного дома в гейдельбергском рабочем квартале. По его словам, они никому не помешают, так как дом был населен «глухими как пни» пенсионерами. Тойеру пришлось приложить лед к небольшой шишке на лбу. Во время этой процедуры его чрезвычайно впечатлил хозяйский санузел. Явно потратив немало сил, их коллега ухитрился покрасить все в черный цвет. Все — кафель на стенах, пол, раковина, подводка к ней, даже ванна — было покрыто каким-то жидким пластиком. Хафнер не без гордости объяснил, что так и только так «ни один человек не заметит пятен и брызг». Другие помещения тоже поражали своим необычным видом. Спальня вмещала замечательно пышную двуспальную кровать, которую пьющий хозяин декорировал розовым покрывалом, а также россыпью мягких игрушек, в том числе и довольно новых на вид. Кроме ложа, там стоял узкий одностворчатый шкаф, способный вместить довольно скромный ассортимент одежды. Возле кровати примостился старый торшер, на табурете валялся журнальчик с комиксами. Грязное белье — груда набралась приличная — Хафнер копил прямо на полу. Для этого он начертил мелом круг на темно-синем линолеуме. В коридоре, под надзором лихого, вероятно антикварного, из пятидесятых годов, жестяного человечка — рекламы сигарет «НВ» (где-то Хафнер его спер?) с потолка свисал крюк для мясных туш — вешалка. Кухня была убогая и запущенная, с липкими поверхностями. Гостиная, где они сейчас обосновались («бабушкина» комната с тяжеловесным послевоенным декором), точно в таком виде досталась Хафнеру от предыдущей жилицы — с вышитой картиной на стене, даже с книгами за желтоватыми стеклами обшарпанной мебельной стенки. Только телевизор был новейший, от лучшей фирмы-производителя. Ах да, явно не принадлежала к изначальному интерьеру еще и керамическая пепельница с парой натуралистических женских грудей. У гостей было время, чтобы осмотреться, пока трогательно радостный хозяин возился на кухне с угощением — на поднос он выложил маленькие булочки-брецели и поместил стаканчики с прозрачным шнапсом, куда он бросил оливки, свою «изюминку». Но прежде всего он любовно выставил четыре разноцветные пивные кружки. Англосаксонские кружки, гордо протрубил он из кухни, стырил все за один вечер в одном и том же пабе на Шотландском нагорье, «и это при том, что кроме меня там сидели только три бухих индуса, больше никого». Подвиг был совершен еще в 1988 году, но ощущение триумфа не утратило своей свежести до сих пор. — Я всегда считал, что Томас все-таки хороший парень, — проговорил Штерн, устремив удивленный взгляд на заляпанную гравюру Дюрера, висящую до нелепого низко, — но когда я увидел его ванную… Явился хозяин: — Та-а-ак, теперь только бы ничего не расплескать… и у меня много всего, только вот оливки могут закончиться, но если пить просто так, нормально, то тоже супер. Мне приятель один подкидывает, а сам он получает все из Польши через шурина, тот водит грузовик и иногда привозит мне «Ревал» по евро за пачку… — До того как мы окунемся с головой в нашу следственную работу, — прервал его Лейдиг, явно чем-то озабоченный, — я хочу спросить, на чье имя ты заказывал корт. Ведь мало того, что нам всем запретили появляться в этом спорткомплексе, но ведь могут на нас еще и нажаловаться, особенно тот, которому ты подпалил галстук… — «Корт»… недоделанный язык этот английский… на имя Шмитта, — засмеялся Хафнер, гордый своей находчивостью и по сему случаю смирившийся с крахом на спортивном поприще. — Я всегда так поступаю, ведь у меня часто возникают проблемы с персоналом. — Ну, тогда все в порядке. — Штерн потряс головой. — Давайте, шеф, выкладывайте, что там у вас. Тойер смерил его строгим взглядом: — Спасибо за позволение. С чего же, собственно, он начнет? — В общем… Я ужасно сожалею, что говорил с вами таким тоном. У меня нет слов, как я сожалею. Господин Лейдиг, вы не маменькин сыночек и уже доказали это всем, и не единожды. А вы, господин Штерн… как мог я, дурак старый, сказать такую гадость про вашу семейную жизнь… Ведь это ваша супруга сообщила мне, где вас искать. Если бы не она, я никогда бы вас не нашел. Я уж думал, что потерял вас всех… Она была со мной очень любезна, больше, чем я того заслуживаю… Передайте ей мой искренний привет… — Штерн кивнул. — А ты, Хафнер… — Что ему сказать? — Я не пьяница, — подсказал необузданный коллега. — Со мной все в порядке. Насрать мне на часы работы, все равно я и впредь буду приходить на службу когда хочу. — Нет, нет. — Тойер замахал рукой как горе-пчеловод, отгоняющий от себя пчел. Мед, медведи… — Я вообразил, что доплыву с вами до своей пенсии, а для развлечения буду время от времени злить начальство. Ошибался. А ведь пора бы уже соображать, не мальчик. Единственное, что можно смело планировать, так это свои похороны, а потом радоваться тому, что планы осуществились… Просто все дело в том, что сейчас где-то рядом ходит тот, кто сбросил со стены замка девушку. Вероятно, лишь слегка оглушенную. А виноват я, ведь мог же провести по свежим следам нормальное расследование, но не сделал этого, прохлопал — и теперь уже не догонишь. Но все же попытаюсь исправить ситуацию. Если же мне кто-либо и в состоянии помочь, то только вы. Я прошу вас, вы хорошие ребята. Вероятно, в последний раз прошу. В странной гостиной Томаса Хафнера стало совсем тихо. Наконец хозяин вскочил и бросился на шею смущенному шефу. — Я с вами, — сквозь слезы прохрипел молодой комиссар. — Вы мой шеф, навсегда. — Тут он, опустив голову, снова сел на софу из коричневого плюша. Лейдиг глядел мимо Тойера. — Она в самом деле обещала повысить меня по службе, и я купился на это. Простите. Мне стыдно, честное слово. У других есть характер, а я, пожалуй, просто образчик симбиоза с медузой. С липкой, сопливой медузой… Когда-то я ездил с матерью на Балтийское побережье… — Ладно, Симон, все в порядке, — перебил его Штерн. — Все уже позади. В общем, обнимать я вас сейчас не стану, господин Тойер. И извиняться мне перед вами не за что. Повышения по службе мне никто не сулил. Впрочем, хватит, наплевать на все. Понятно, я с вами. А тогда я даже слышать не хотел про это расследование. Точно вам говорю. И дело, по-моему, не в нашей группе, а в… — Штерн вдруг замолк, а его губы безмолвно произнесли слово, которое можно было понять как «Габи». Тойер ничего этого не видел. Охваченный нахлынувшим на него счастьем, он лишь молча кивнул. — Я не верил в вас, — пробурчал Хафнер. — Потому что моим версиям тоже никто не верит. Но я был не прав и понял это только что, во время конфликта в спорткомплексе. Все-таки мне с вами не тягаться, ранг не тот, это точно. Какие-то вещи замечаешь лишь в бою. — Иногда, Томас, — проговорил Лейдиг тоном, близким к мечтательному, — иногда ты бываешь просто… потрясающим… — Гулять так гулять! — радостно воскликнул осчастливленный коллега и тут же стремглав рванул в строну кухни. Он появился снова в считанные доли секунды, хотя это физически невозможно и не поддается никакому научному объяснению, держа в руках запотевшие бутылки с помпезными этикетками — крымское шампанское — и четыре мутноватых бокала. — Только вчера купил этот нектар русских шлюх! — ликовал он. — Для особых поводов — а разве сейчас не особый повод? Ведь мы опять даем прикурить благородным дамам и господам! Я повторяю… — Ох, Хафнер, скажешь тоже! — простонал Штерн. — Ладно уж, валяй, откупоривай свои огнетушители. Из невидимой глазу стереоустановки гремели жесткие ритмы «Блэк Саббат», лились реки спиртного. Тойер, перекрывая своим ревом музыку, вываливал, как из рога изобилия, пеструю сыщицкую информацию: про Фабри, Дана, наконец, про два последних дня — они ушли у него на сбор всех разрешений. Завтра утром, в среду, он сможет посетить поджигателя Адмира в тюрьме. Поедет для этого в Герцогенрид. — Нечего сказать, славно вы «отдохнули»! Как же вам удалось провернуть столько дел за такое короткое время? — Лейдиг покачал головой и пролил шампанское на окаменевший от грязи ковер. — Когда тебе под шестьдесят, ты знаешь многих людей, которые были когда-то гейдельбержцами, — вздохнул Тойер. (Слава богу, музыка замолкла.) — Признаться, Ильдирим тоже немного помогла мне. Нынешний директор заведения когда-то был ее преподавателем… — Хафнер сделал недвусмысленный жест, который все игнорировали. — К тому же это ведь не допрос, а посещение… Во всяком случае, во время этих хлопот я и услышал про Петера Плаца. — Пидера Баца, — важно кивнул Хафнер и опрокинул в глотку последнюю порцию шнапса — от нее только что в ужасе отказался Лейдиг. — Абсолютно точно… Еще тот гад. Вы все были эмбрионами, а он считался тут перспективным сотрудником. Давным-давно. Мы с Фабри были хорошими полицейскими. Ну, в первую очередь Фабри, конечно, а Плац был плохим, но перспективным. Получалось это приблизительно так. В конце семидесятых в Нойенгейме орудовал маньяк… — Я тоже его помню, — пьяно пробормотал Штерн, — я боялся его. После наступления темноты меня никуда не выпускали из дома… — А меня всегда выпускали на улицу. Вот впускать часто не хотели, — уныло пробурчал Хафнер. Тойер прял дальше свою нить. — Так вот… мерзавец чудовищный. Нападал на кого попало — и на мальчишек, и на девчонок. Сначала просто хватал и отпускал, потом стал срывать одежду, хватать за гениталии. Причем всегда набрасывался со спины, сзади. Мы с Фабри поняли, что вскоре дело дойдет и до насилия — ждать недолго. А потом и до убийств, такие типы на полпути не останавливаются. Мы обозначили на карте города все места нападений, чтобы выявить радиус действия… Тут Плац арестовал какого-то городского бродягу, уже отсидевшего срок за изнасилование несовершеннолетней. И тот признался во всем. У Плаца был напарник, тоже мутный такой, так вот позже тот подтвердил, что Плац в ходе допросов сам подсказывал ответы. Да, рукоприкладствовал. Еще он славился невероятной выносливостью. Когда допрос уже из-за своей продолжительности становился пыткой… Его это не колыхало… Тогда у полиции было много прав… Так вот, в конце концов меня осенило, что преступник всегда отправлялся из одной и той же точки — с трамвайной остановки на Мёнххофплац. А бродягу, которого уже признали преступником, там никогда и не видели, не говоря уж о том, что он вообще не ездил на трамвае. Фабри предположил, что человек, всегда нападающий сзади… — Пидер поганый, — гаркнул Хафнер. Казалось, он решил испробовать это слово во всевозможных вариантах. И запил бокалом шампанского. — Возможно, имеет на лице какие-либо дефекты. После этого мы взяли под наблюдение трамвайные маршруты на Хандшусгейм, кстати, уже и в те времена частично за счет собственного свободного времени. Я вообще-то воскресный коп. — Тойер представил, как в своей воскресной стране сажает злодея за решетку. — Однажды мне бросился в глаза некий тип с чудовищной заячьей губой, устрашающего вида. Я двинулся за ним, незаметно, я ловко это умел, и застукал его, когда он пытался затащить в кусты какую-то девчонку. — Тойер отхлебнул из бокала. — Вот после этого и выяснилось, что Плац решил таким же образом целый ряд своих дел. Некоторые пришлось пересматривать, но большого шума не было. Он быстренько перевелся, и это, конечно, помогло. Недавно я услыхал, что у него был крупный провал, и после довольно высоких должностей во Фрейбурге он переведен с понижением в Мангейм, где и коротает последние годы до пенсии. Так что вот. Не исключаю, что он стал осмотрительней в получении признаний. Хотя, может, и нет. Мне еще предстоит это выяснить. — А что стало с тем бродягой? — заплетающимся языком спросил Лейдиг. — Через год тот жестоко изнасиловал девчонку, убил, расчленил и скормил куски своей собаке. Даже Хафнер замер, держа в руке бокал. — Да, — сказал Тойер и обвел взглядом присутствующих. — Вот так постепенно и становишься тем, кто сидит перед вами. Таким вот… запутавшимся. Между прочим, тот, с заячьей губой, умер через две недели после задержания; у него была мозговая опухоль, неоперабельная. Так что он все равно не мог бы натворить много. Или все-таки мог? Не знаю, за две недели морковку не вырастишь, но вот целый мир разрушить можно. Я еще раз повторяю — если вы не захотите мне помогать, я не обижусь. Но сам в любом случае попробую разобраться в этом деле. — Я с вами, — слабым голосом сказал Штерн, — на сто процентов. Только давайте обсудим все детали завтра, ладно? Мне плохо. — Завтра я приду к вам, — кивнул Тойер, — ведь это не запрещается. Только перед этим я побываю у нашего дорогого боснийца Адмира. — Томас, ты вызовешь мне такси? — Какое такси? Я сам отвезу тебя домой, — пообещал сияющий Хафнер. — Не выдумывай! — урезонил его Лейдиг, поглаживая желудок. — Можно, я оставлю здесь до утра свою машину? — А моя осталась в Нусслохе, — простонал Тойер. — Значит, все опять усложняется… — Что, вечера не хватило? Кусок ночи отхватили? — пошутил таксист. — Отчего же не отхватить, ведь иначе она никогда не кончится, — виртуозно парировал Тойер. Желудок вел себя пристойно, но вот голову словно вычерпали изнутри круглой ложкой, какой раздают порции мороженого. — Перегар почти не ощущается, — успокоил его водитель, — но видок у вас еще тот, сильно помятый. — Зато вы настоящий красавец, — вздохнул больной сыщик. Разговор был окончен, дело не завершено, не хватало информации, многому приходилось учиться. Например, в то же утро Тойер узнал, что такси до Нусслоха стоит 30 евро. 8 В тюрьме он бывал не слишком часто. Не возникало необходимости. Здесь же, в Мангейме, и подавно лишь однажды, на экскурсии, посвященной уголовно-процессуальным… ах, он уже не помнил, как называлась та бессмыслица. Тойер не разделял терминологической одержимости своих коллег по профессии. Во всяком случае, тюрьма была ужасной. Он не мог ничего возразить против распространенных утверждений, что, мол, живут там как в отеле, только за решеткой, так как ему в решающий момент всегда не хватало слов, чтобы выразить то, что хотелось. Ведь тюрьма — это вечность. Снаружи она напоминала скорее средневековую крепость, но ее величина была обманчивой, это он знал. Большую часть там занимала пустота, масса пустоты, разделяющей внутреннее и наружное пространство. Прежде чем перейти улицу и направиться к воротам, он откусил половину пастилки «Фишерменс френд», ведь никогда не знаешь, что выкинет твой организм, — впрочем, он чувствовал себя на этот раз вполне сносно. А поскольку в тюряге все стены покрашены в зелено-желтый, а все двери в желто-зеленый цвет, там каждый человек выглядит бледно. Он нажал на кнопку звонка возле железных раздвижных ворот и назвал в домофон свою фамилию. Рядом с ним стояла изможденная женщина с маленьким ребенком, похоже, цыгане. Очевидно, они пришли сюда очень рано. Может, мужа должны отпустить? Нет, по-видимому, просто свидание. Цыган так просто не отпускают, а удерживают за решеткой под разными предлогами. Ворота открылись. Тойер очутился в наружном отсеке. Сначала ему пришлось иметь дело со здоровяком, восседавшим за перегородкой из плексигласа. Накануне с ангельским терпением он настоял на том, чтобы свидание состоялось в камере, а не в обычной комнате для посещений. Он рассчитывал встретиться с мальчишкой в подавляющей атмосфере тюремных будней. В конце концов такой вариант был одобрен, это знал и его собеседник. Тем не менее — вероятно, таков был здешний ритуал, — каждая деталь посещения еще раз громко обсуждалась через стеклянную перегородку: «да», «верно», «точно», «вы правильно поняли…» — Вам ясно, что вы должны поставить свою подпись? — На сто процентов. — В случае захвата заложников мы не отвечаем за последствия! — Да, разумеется, — пролаял теряющий терпение комиссар. Сотрудник тюрьмы привел в действие зуммер; отворилась следующая, небольшая дверь. Теперь их ничто больше не разделяло. Тем не менее полицейский по-прежнему продолжал орать. Вероятно, по-другому говорить он не умел. Под его оглушительный рев Тойер опустошил свои карманы. — МОБИЛЬНЫЙ ТЕЛЕФОН ОСТАВЬТЕ ЗДЕСЬ! Тойер покорно кивнул. — ТЕПЕРЬ ПРОЙДИТЕ ЧЕРЕЗ ДВОР И ЖДИТЕ У ЗЕЛЕНОЙ ДВЕРИ. ТАМ ВАС ВСТРЕТЯТ! Открылся следующий отсек; гаупткомиссар прошел через наружную полосу заграждения. Теперь он очутился на чужой планете. Вокруг было тихо, но это свидетельствовало лишь о том, как далеко еще он от цели, ведь в самой тюрьме всегда шумно, всегда. Он остановился, переминаясь с ноги на ногу, и чуть не потерял равновесие. Дверь открылась, на этот раз без помощи механики. Молодой надзиратель держал в руке огромный ключ. — Следуйте за мной. Тойер изо всех сил старался не отстать, дорога была запутанная. Винтовая лестница, еще две тяжелые двери, затем решетка с бронированным стеклом, коридоры, еще лестница, еще шлюз, темный коридор… Постепенно он стал различать характерный гул. Две тысячи мужчин в ограниченном пространстве, некоторые всю свою жизнь вот так. — Вы из гейдельбергской полиции? — Оттуда. — Чтобы пройти к камерам предварительного заключения, нам придется пересечь внутренний двор, а там сейчас как раз открылись двери камер. У вас случайно нет какого-нибудь смертельного врага? Тойер задумался, и ему пришла на ум целая дюжина врагов. — Нет, — ответил он. Последняя дверь, и они внутри тюрьмы. Здание в плане было круглое, как колесо. В центре этого колеса высилась стеклянная будка с двумя охранниками, под рукой у них имелись всевозможные средства коммуникации, от сигнального колокола до рации. Вокруг будки шли три открытые галереи, от них, словно спицы от втулки колеса, расходились коридоры. В пустом внутреннем пространстве этого адского колеса каждый этаж был защищен проволочной сеткой. Тойер знал, почему. Чтобы никто не смог сигануть через перила в верную смерть, а также, конечно, чтобы никого не сбросили другие заключенные, сводя счеты. Он подумал о Роне Дан. Открытые двери означали, что заключенные могли теперь выйти на пару часов в коридор, но не на свежий воздух. Час прогулки во дворе был еще впереди, а после 17 часов всех снова запирали. Тойер уже перестал вести счет пройденным дверям. Коридоры и нижняя площадка были полны народу, будто школьный двор во время перемены. На Тойера со всех сторон глазели мрачные личности, но он пока что это игнорировал. Особой тюремной одежды тут не было, преобладали тренировочные костюмы и шлепанцы. Многие заключенные выглядели аккуратно, другие опустились. Повсюду виднелись объявления, запрещающие курение, но они явно не действовали. Проводник, казалось, угадал его мысли. — Мы позволяем им курить. У нас другие проблемы. Мы тут все мучаемся. Комиссар кивнул. Они почти обошли стеклянную будку. — Летом тут просто невыносимо, — громко рассказывал надзиратель, которого явно не волновало, что его слышат заключенные. — Жуткая жара во всем здании. Люди быстро слетают с катушек. Нервы сдают. Те, что из предварительного заключения, регулярно поднимают бузу. Ведь они не выходят из камер кроме как на часовую прогулку… — Казалось, парень привык часто водить посетителей и отрабатывал привычную программу, хотя комиссар, разумеется, знал большую часть из того, что он рассказывал. — Сейчас все на местах? Я-то думал, что днем многие работают. — Сегодня почти все здесь. Работают только те, кто имеет отношение к кухне. Мастерские сегодня закрыты на профилактику — их обыскивают. Регулярно. Заключенные ухитряются устраивать там свои тайники. Коридор предварительного заключения был отгорожен еще одной дверью. Общий гул, вызывающий в памяти пчелиный улей, приутих, зато теперь стали слышны разговоры в камерах. Некоторые заключенные что-то орали полицейским сквозь запертые двери, другие механически выбивали ритмы на дверях, окнах или стенах. К этому добавлялась громкая музыка, которая причудливо смешивалась, вырываясь в коридор. — Вот мы и пришли, — произнес надзиратель и поискал нужный ключ в своей огромной связке. — Если хотите знать мое мнение, то парню место среди подростков, а не во взрослой камере. Он еще сущий ребенок. Хотя ему почти двадцать. Когда мне прийти за вами? — Вы меня запрете в камере? — У сыщика перехватило дыхание от испуга. — Я не могу тут долго оставаться. Через полчаса загляну опять, и вы тогда решите, нужно ли вам еще время. Да он не агрессивный. — Я его знаю, — с достоинством сообщил гаупткомиссар. — Ведь это я его арестовал. — А-а, — ухмыльнулся надзиратель. — Вы тот самый, на самокате? Дверь отворилась. Адмир сидел на своей койке, отвернувшись к стене. Даже теперь на нем был небесно-голубой хип-хоповский прикид, который и привлек к себе внимание комиссара. Когда полицейские вошли, он продолжал смотреть на стену и никак не реагировал. Тойер услыхал, как за его спиной клацнул тяжелый запор. Взглянул на часы. Ему предстояло провести полчаса в заключении. Головная боль вернулась вновь. — Я хотел привлечь к себе внимание, — проговорил Адмир, не поворачивая головы. — Я уже говорил про это вашим, несколько раз говорил. Тойер молчал. В окне виднелся кусок основного корпуса и клочок неба. Пролетела пара птиц. — Как же ты узнал про тот дом в Гейдельберге? — спросил комиссар. — Утром того дня я купил в Мангейме газету «Рейн-Неккар-Цейтунг». Там был… э-э-э… снят дом пастора. Я прочел заметку, и мне тут же стало ясно, как привлечь к себе внимание. Я подумал, что подожгу дом, и все обо мне заговорят… — Да, — согласился Тойер, — разумеется. Точно такой рассказ можно услышать, когда мы, копы, печатаем на компьютере протокол. Когда человек чего-то не понимает, он учит текст наизусть. Но ведь я тебя спросил, Адмир, а не кого-то там еще. Мальчишка молчал. Сыщик огляделся по сторонам. Чем тут занимался такой на редкость тупой парень. Возле него лежали два журнальчика — «Браво», специальный журнал для фанатов хип-хопа, с другой обложки ухмылялся накачанный анаболиками культурист. — Тебе удается здесь поспать? — спросил он тихо. — Ну, более или менее, — ответил парень, все еще уставившись на стену. — Вот только иногда по ночам тут орут во всю глотку. Тогда уж не заснуть. — У тебя ведь есть сестра, верно? Кивок. — Младшая сестра. — Ты скучаешь по ней? — Нет, не скучаю. Она меня доставала. Несмотря на свой возраст, рассуждал он как ребенок, так что надзиратель был прав. Просто поджег что-то не в нужном месте: нулевая толерантность. Предварительное заключение во взрослой тюрьме. С другой стороны — его никто не принуждал поджигать дом. Идиот. — Повернись, наконец, ко мне по-человечески, — резко приказал Тойер. Адмир повернул голову. Правая половина его лица распухла, глаз почти заплыл. — Что это у тебя с щекой? — Когда-меня-арестовали-я-ударился-головой-о-железный-столб-уличного-фонаря… — Я знаю, — раздраженно перебил его Тойер. — Ведь это я тебя и арестовал. — Ах это вы! — Адмир равнодушно кивнул. — Почему ты принялся все поджигать, Адмир? — Он схватил парня за плечо. — Ты и сам не знаешь? Или все-таки можешь мне о чем-нибудь рассказать? Адмир глядел мимо него, на дверь. — Я сидел на кухне, за столом; еще до Рождества. Слушал музыку, на полную громкость. Постучали соседи. Но когда звук включен на полную мощность, ничего не слышно. Вообще-то я всегда слушаю громкую музыку… Потом закричала моя сестра, маленькая. Так громко, что я услышал. Тогда я выключил музыку и пошел к ней. Она упала с кровати и ревела, вся мокрая. Мама придет в десять, сказал я ей. Утешить хотел. Я нервничал, злился, не хотел оставаться дома и ждать, когда вернется мать. Это всегда стресс. Почему ты то не сделал, почему это не сделал, а это не так сделал! Всегда одно и то же. Я решил устроить что-нибудь громкое, от скуки. Там, где мы живем, подвалы сделаны так: большая комната разгорожена досками. Точней, большое помещение. Подвал рядом с нами принадлежит семье с верхнего этажа, а дальше подвал Ребергов. Муж там в больнице, а жена почти не встает. К ним всегда ходит медсестра. И вот тогда я подумал… у меня появилась клевая идея… Он замолк. Его посетитель кивнул: — Ну? Что же потом? — Реберг всегда привозит бензин из Люксембурга, там дешевле, и всегда в пятилитровых канистрах. Все об этом знают. Канистры стояли там. Я выдавил ножом запор из доски. Вышло легко… Я решил кое-что сделать. Назло всем. Комиссар вздохнул: — И после этого ты поехал в Гейдельберг? В Старый город? Твои родители уже были тут у тебя? Адмир потряс головой. Вероятно, ему было больно, но такие болваны обычно бывают выносливыми. — Мать… она почти не говорит по-немецки. Она не знает, как сюда ехать. Может, ей объяснят соседи, кто-нибудь из них. Я не знаю. — А отец? — Они развелись. Он женился на другой. Но мне кажется, он скоро придет. — Где он живет? Молчание. — Я хочу знать, где он живет. Слушай, Адмир, мне что, твою мать об этом спросить? Мы ведь можем сделать это через переводчика. Тебе это надо? — В Гейдельберге, — тихо прошептал Адмир. — В Старом городе, прямо за Карлстор, социальное жилье. Там, возле Герренмюле, последняя дверь. Фамилия отца Зуберович, такая же, как у меня. Тойер усмехнулся: — Догадаться насчет фамилии дело несложное, под силу даже полиции. Ты иногда навещаешь отца? — Иногда да. — Адмир разглядывал пол. Серый бетон с какими-то пятнами. — В тот день ты тоже был у него? Адмир сначала молчал, потом: — Мы приехали в Германию в девяносто пятом году, из-за войны. Отец был в лагере, потом мы бежали. А после начались ссоры. Потом родилась сестра, а он нас бросил и теперь снова женился. Жена опять из Боснии, и она вкалывает, а он бездельничает… Надо дать ему разговориться. — Сначала мы жили в Неккауэр-Хайме. — Знаю. — Да, потом переехали в Фогельштанг, потом в Рейнау, потом в Неккарштадт. — И ты каждый раз попадал в новую школу? — Да, но я не… в общем… — Ты не очень часто бывал в школе? Адмир кивнул. Тойер взял в руки журнал про бодибилдинг и открыл его наугад. — Ну-ка, Адмир, прочти мне что-нибудь. Парень с испугом посмотрел на него: — Зачем это? — Ну, скажем так: я полицейский и хочу услышать, как ты читаешь. Покорно, но растерянно Адмир уставился на строчки: — Бицепсы… бицепсы можно разными метрами… — Тут написано «различными методами», — перебил его Тойер. — Адмир, я говорил с твоим бывшим учителем немецкого. — С каким из них? Они все педики… — Ты не покупаешь газет и не читаешь их вообще. В Гейдельберг ты приехал, потому что хотел увидеть отца. Бедный парень. Так или иначе, но я точно знаю, что возле пасторского дома тебя тогда не было. — Я там был, — слабо возразил Адмир. — Был там. Я все подписал. Возможно, я получу мягкое наказание как несовершеннолетний и тогда буду мыть машины «скорой помощи», и вообще… это я все сделал. — Ты сидишь в камере предварительного заключения! — заорал комиссар. — Не думай, что тебе удастся легко отделаться. Ведь на тебе висят сейчас пять поджогов. А я говорю — не пять, а четыре! Адмир молчал. — Когда я гнался за тобой… — На самокате… — Заткнись… Когда я тебя преследовал, ты треснулся о фонарь. Но только левой стороной своей пустой башки. Я ведь видел! Адмир помотал головой и повторил со слезами на глазах: — Это я все сделал. Тойер подождал продолжения, но не дождался. Через некоторое время надзиратель отпер дверь. Комиссар ушел. — С кем вы хотите переговорить? — Мангеймский сотрудник сосредоточенно изучал содержимое бумажного стаканчика, который держал в руке. — Мне нужен Петер Плац. — По какому вопросу? — По профессиональным делам. — Кто вы по профессии? Усатый и немного грубоватый сотрудник, похожий на Хафнера (гейдельбергскому комиссару ни за что нельзя рассказывать об этом, так как он испытывал к мангеймским коллегам неприязнь на грани паталогической), оторвал глаза от стаканчика и удостоил посетителя взглядом человека, поднявшегося на высокую гору и устало созерцающего суету жизни, мельтешащей где-то у подножия. — Я, — пропел могучий сыщик, — полицейский. Старший гаупткомиссар Тойер из Гейдельберга. А вы ведь не старший гаупткомиссар, иначе не сидели бы тут, на входе, как последний болван. Парень перепугался, так перепугался, что вмиг спустился с горы. И стал самим собой, обычным оденвальдским простофилей, надевшим полицейскую форму. — Да, то-то я смекнул, что вы не простой посетитель, а вылитый гаупткомиссар. Господин гаупткомиссар, так это вы гнались за поджигателем на самокате? Тойер промолчал. Парень молниеносно слинял из приемной. В этой части Мангейма, в Неккарштадте, отделение полиции выглядело как обшарпанный филиал сберкассы, филиал сберкассы походил на киоск, а киосками назывались дыры, куда хотелось поскорее сунуть деньги и убраться подобру-поздорову. Да, Тойер тоже испытывал некоторую неприязнь к этому прямолинейному городу, хотя понимал, что это ужасно глупо. Соседние почти слившиеся города упрекали друг друга во всевозможных грехах, зато все вместе ненавидели Штутгарт с его швабским правительством. Все страшно нелепо. — Ах, господи, кого я вижу? Тойер! Какими судьбами? Что, проблемы, коллега? Типичный мангеймец… Надо подтянуть живот… Ильдирим поглядывала в окно кабинета, дожидаясь Бабетту. Они уговорились, что в полдень вместе сходят куда-нибудь поесть. Сегодня в городе что-то не ладилось с транспортом. В принципе это должно было заинтересовать ее как работника прокуратуры, но не заинтересовало, она давно не звонила и в школьный родительский комитет. Хотя мать, родительница — не данность, а сравнительно сложная работа. И винить окружающих проще, чем что-то делать самой. Бабетта не появлялась. Ильдирим мрачно склонилась над очередным делом: некий ловкач ухитрился стать нежелательным лицом почти во всех окрестных ресторанчиках и пивных. Тем не менее он сумел совершить еще один «подвиг». Новая пиццерия в Эммертсгрунде с замечательным названием «Три осла»: легкая закуска, затем детское блюдо «спагетти болоньезе», три бокала красного сладкого «шорле» — вина с минералкой. Далее все шло по обычному сценарию: прохвост не захотел платить и спокойно ждал, когда явится полиция. Прокурор неожиданно решила: надо как следует врезать наглецу, в основном за жуткий выбор напитка. Стук в дверь. Вошла Бабетта. — Привет! — Приемная дочь небрежно смахнула со спины рюкзак; она носила его на одной лямке — так «круче». Ильдирим уже пыталась применять воспитательные меры, что-то говорила про неправильную осанку и важность хорошего здоровья, но все дело завершилось тем, что девочка вежливо поинтересовалась, как себя чувствуют курящие астматики. — Я порвала с Озгюром. — Да что ты? Неужели? — Прокурор собрала всю свою волю, стараясь не слишком бурно проявить свою радость. — Он считает суперским то, что сделал парень из Мангейма, тот поджигатель. А сам при этом болтает направо и налево, что хочет стать полицейским. Тупой кретин. Ильдирим встала: — Ладно, сегодня пообедаем не в столовой. Пойдем в «Крокодил» или, скажем… куда-нибудь в Вестштадт! Да? — Ты решила хорошенько это отпраздновать, да? — Бабетта откинула прядь с лица. — Нет-нет, — поспешно забормотала Ильдирим, скрывая внутреннее ликование. — Просто, по-моему, это серьезный шаг и сделать его обычно бывает очень трудно. Кроме того, я считаю, что ты заслужила небольшой праздник… А вообще, я просто рада, что этот круглый идиот от нас отстал. Да, рада. Кстати, вы пользовались презервативами? — Ясное дело, мама, — усмехнулась Бабетта. Они смотрели друг на друга. — Как ты меня назвала? — На глаза Ильдирим навернулись слезы. — Как? — Я случайно. Тебе не нравится? Неловко? — Очень нравится, — всхлипнула прокурор и притянула к груди приемную дочь. — Я закажу самые дорогие блюда, какие есть в «Крокодиле», — добавила она, шмыгнув носом. — Малышка моя… — Пожалуй, я должна сообщить тебе еще одну вещь, — прошептала Бабетта и погладила львиную гриву своей прослезившейся матери. — Вообще-то я снова влюбилась. Костас грек. Через полчаса, в «Крокодиле», прокурор Бахар Ильдирим выбрала дежурное блюдо — не самое дорогое. — Ты намекаешь на то, что я вынудил мальчишку дать признательные показания? — Плац улыбался, но получалось не очень убедительно. — Боюсь, я могу намекнуть тебе еще на кое-какой нюанс, — буркнул Тойер. — Тут я вспомнил… Ты ведь левша… Плац кивнул, его глаза сузились в щелочки. Вообще-то он не сильно изменился за эти годы. Выглядел почти так же, как прежде. Поджарый, короткий ежик волос, усы, очечки в тонкой оправе, искусственный загар, приобретенный в солярии, золотая цепь на шее. Из молодого сутенера стал старым. — Так вот, правая щека парня выглядит плоховато. При задержании я случайно запомнил, что он не этой стороной морды влепился в фонарь. Значит, ты врезал ему один раз или, возможно, несколько. Плац откинулся на спинку стула: — Тойер, слушай, мы никогда не были друзьями, это ясно. Но парень находился в Гейдельберге, когда произошел поджог. Что это, случайное совпадение? Как ты думаешь? Про дом было написано в газете… — Он практически не умеет читать. — Зато он видел картинку, я точно знаю. Слушай, Иоганнес, вы там живете в вашем кукольном Гейдельберге… А тут огромный город! Я слышал о твоих успешных делах. Но у нас в Мангейме такие происшествия едва ли не каждый день… — Ну конечно, — фыркнул Тойер, — и первая дрезина, и первый автомобиль — все из Мангейма! Между прочим, у нас в городе находится старейший университет Европы! — Старейший в Германии, дорогой мой! — разгорячился теперь и Плац, который так же, как и Тойер, вырос в Гейдельберге и прослушал в школьные годы местный курс краеведения с сильной патриотической окраской. — Пражский был старше! — Был? А теперь уже нет, или как тебя понимать? — Тойер почувствовал, что его слегка потеснили, и перешел в атаку. — Ты всегда выбивал из задержанных признания, сволочь! — Сволочь? — Почему тебя выперли из Фрейбурга? Что ты там наколбасил? — Взгляд гневного сыщика невольно остановился на календаре с альпийскими мотивами, который висел за левым плечом оппонента. — Календарь прошлогодний, — сказал Тойер с холодным гневом. — Почему ты здесь? Ведь не сам же ты попросил перевести тебя в Мангейм. С курорта в ад. Этого не сделает ни один нормальный человек! Плац опасливо оглянулся по сторонам: — Не надо так громко говорить. У ребят тут отличный слух… Видишь ли, у меня были осложнения в личном плане. Тридцать лет брака, сам понимаешь, что это значит. Ничего служебного… — Ты зачастил в бордели, — твердо заявил Тойер и кивнул сам себе. — Что ты понимаешь в таких вещах? — Плац поскреб макушку. — У тебя ведь нет семьи. — Что ты говоришь? — едко возразил гейдельбержец. — Еще как есть. И она увеличивается. Плац молчал; казалось, он что-то обдумывал или выжидал. Потом с упрямым видом откинулся назад: — Я не позволю. Это поклеп. Твое положение тоже не из блестящих. Как и всегда. Не лезь в мои дела. Парень поджег дом, это точно. Такие говнюки сами не знают, куда их занесет через минуту. Ты ведь сам его арестовал… «Если и он сейчас вспомнит про самокат, я за себя не ручаюсь…» — подумал Тойер. — Остальное доделал я. Люди снова могут спать спокойней. Ведь все в порядке. На допросах присутствовал один из моих коллег. Он может подтвердить, что все было в рамках закона. — У тебя всегда находился кто-то, одобрявший твои действия. Тоже какой-нибудь мордоворот с большими кулаками. Таких можно найти в любом отделении полиции… — Скажи, а у тебя при виде такого засранца никогда не чесались кулаки? — Никогда, — солгал Тойер. — Дорогой Иоганнес, твой приятель Фабри ушел со службы потому, что сделал подследственного почти инвалидом. Я ведь всегда чуточку интересовался тем, что творилось у вас. И ты его тогда прикрывал. Тойер молчал: Плац был прав. — Я ведь хочу только… Да, как я уже говорил, теперь люди опять могут спать спокойней… — Что ж, я уверен, — возразил Тойер, — что один человек действительно спит гораздо лучше. Благодаря тебе. Убийца. И если я это докажу, тебя попрут отсюда и ты будешь стоять в белых перчатках на перекрестке и регулировать движение, когда откажет светофор. А я, — добавил он, поглупев от гнева, — стану лично выводить тот светофор из строя. С завидным постоянством! — Пидер Бац! — презрительно фыркнул Хафнер. — Он и ведет себя как педрила! — Ладно, все это хорошо, — вздохнул Лейдиг. — Признание подследственного — явная фальшивка. Но он его не отзовет. Усталый руководитель группы кивнул: — Да, точно. Появляется все больше подтверждений нашей правоты. Но их пока не хватает, чтобы предпринять официальные шаги. Молодые коллеги были заняты разными текущими делами. Тойер как ни в чем не бывало сел на свое место. Перед ним лежала толстая книга Рони о террористах. Его осенила некая идея… После короткого стука дверь отворилась. Вошла и. о. директора Шильдкнехт. Ее голос наполнил старшему гаупткомиссару шум бурлящей в унитазе воды. — Какая удача. Собственно говоря, я хотела лишь спросить, где вас можно найти. Вы всегда проводите свой отпуск на работе? — Нет, только когда красят мою яхту… — последовал дерзкий ответ. Начальница устремила пронзительный взгляд на своего самого старшего гаупткомиссара. — Вы считаете себя очень умным, господин Тойер. И ловким. Осторожней: я член команды суперумников, куда принимают тех, у кого коэффициент интеллекта не ниже ста тридцати… Хафнер с размаху ударил Лейдига по плечу: — А что, давай сложимся с тобой и подадим заявку на дуэт? — По-видимому, за то короткое время, за секунды, которые директриса провела в кабинете, он ухитрился глотнуть спиртного. В определенном отношении молодой комиссар оттачивал свои способности. Шильдкнехт оставила его возглас без внимания. — Господа, ко мне поступила жалоба из Нусслоха. Несколько наших сотрудников устроили в спорткомплексе настоящий дебош. Пострадавшие припомнили имена Штерн, Лейдлих, Хаффман и Тойрер — приблизительно так те люди называли друг друга во время драки с кельнерами. Им не помогло, что они снимали площадку для сквоша под чужими именами… — Для бадминтона, — скромно поправил Хафнер. — Чем, значит, все и подтверждается, — вздохнула Шильдкнехт и уселась на стол Тойера. Ее юбка сдвинулась кверху, из-под нее выглянуло облегающее трико, запахло потом. — Последний раз я вас выгораживаю, — прошептала она. — Не злоупотребляйте этим. Ах, да что там, вы уже злоупотребили… Не злоупотребляйте. — Ну, я лучше сейчас пойду, — вежливо сказал старший гаупткомиссар и схватил фолиант. Только что, подумав об измененных фамилиях Дана и Пильца, он пришел к мысли, что, возможно, в книге названы и люди, которые до сих пор живут с теми же фамилиями. Тогда в век Интернета удастся их найти, не тревожа официальные инстанции, особенно если фамилии нестандартные… — Не такие, как Шильдкнехт, а какие-нибудь действительно необычные, — глупо произнес он вслух. Начальница смерила его долгим и печальным взглядом. — Я не понимаю, что вы хотите сказать, — тихо произнесла она, — но допускаю, что мне и понять это не захочется. Теперь я тоже ухожу. И приказываю вам: раз вы в отпуске, так и отдыхайте. По-моему, мое требование нельзя назвать неразумным. — Отпуск есть отпуск, — тупо суммировал сказанное Хафнер. 9 Хариольф Туффенцамер. Имя оказало дополнительную помощь. В начале семидесятых он недолгое время был хранителем кассы Социалистического коллектива пациентов. Позже он попал за решетку за то, что разбрасывал пузыри с краской. По данным «Гугла», он после освобождения трудился в бюро переводов в Базеле. Тойер опасался, как бы не пришлось что-то придумывать, договариваясь о встрече. Однако Туффенцамер с готовностью дал согласие. Старики охотно рассказывают о войне. Примерно так он сам и заявил. В общем, старший гаупткомиссар запланировал небольшую поездку в Вейль-на-Рейне к вдове Нассман — с заездом в Базель. Причем его парни знали лишь про Базель; он боялся их обидеть — ведь с вдовой пастора они уже беседовали однажды. Однако он в его положении не мог поступить иначе и должен был отработать все эти немногочисленные варианты. Чуточка отпускного настроения наполняла Тойера чувством, отдаленно напоминающим блаженство. Ведь, в сущности, он выполнял и приказ директрисы Шильдкнехт. Правда, Ильдирим определила его индивидуальные усилия как старческий маразм. Дом пасторской вдовы Тойер отыскал с трудом. Как он и опасался, это оказалось церковное строение со странной дверной ручкой — молящейся фигуркой в духе Барлаха. В остальном же дом был удручающе уродлив — огромный кирпич с окнами и высокой лестничной клеткой. Гранитные ступени и перила были выдержаны в стиле пятидесятых. Нассман жила на четвертом этаже. — Благослови вас Бог, — проговорила вдова. Выглядела она симпатично: круглые очки, мешковатая одежда, острый носик мило сочетались с ее маленьким ростом и сандалиями на плоской подошве. Тойер обратил внимание на носки ручной вязки и поздоровался: — Добрый день. Вдова пригласила посетителя в гостиную. На стене висела символическая картинка: две черные руки, держащие земной шар, из которого произрастало что-то зеленое. Под подоконником нелепо примостился величественный силуэт иерусалимского Купола Скалы. Булавка с веселой лиловой бусинкой фиксировала рядом с выключателем размытую черно-белую фотографию борца за права человека Мартина Лютера Кинга. Все это и еще много чего другого старший гаупткомиссар Иоганнес Тойер рассматривал с нарастающим унынием. — Мы с мужем боролись до последнего за сохранение нашей семьи, — вздохнула вдова. — Но когда он спутался с той девицей, я уже не выдержала. Будь у нас дети, тогда им нужны были бы оба родителя, а так… Чаю хотите? Могучий сыщик угрюмо кивнул. Вдова удалилась на кухню. На низком столике возле софы лежал сборник проповедей. Тойер взял его в руки. «Мы спешим на церковное собрание!» — сообщали готические буквы. С обложки радостно улыбались молодые люди в ярких одежках, которые — и это понял даже несведущий в вопросах моды сыщик — давно устарели. На чем-то вроде тачки один из них вез безрукое и безногое человеческое существо, вез неуклюже — казалось, оно вот-вот выпадет из нее. Но и у этого несчастного калеки на лице играла влажная ухмылка. Остро запахло шиповником. — Я думал, вы заварите черный чай, — слабо запротестовал Тойер. Вдова в каком-то веселом удивлении покачала головой. В общем-то некурящий, сыщик отчаянно пожалел, что не захватил с собой сигареты. Он охотно продымил бы до потолка эту богадельню. Нет, про безобразие вдовьего жилища молодые коллеги ничего ему не сообщили. Вероятно, им ничего не бросилось в глаза. Непостижимо, все нужно делать самому!.. — С мужем я познакомилась, когда изучала в Гейдельберге теологию. Потом мы вместе съездили в Израиль и работали там в кибуце. Тойеру стало плохо. Эта кисло-сладкая парочка, самая шаблонная из всех, кого он встречал за свою жизнь, была предсказуема не меньше, чем действие бутылки крепкого спиртного, настоянного на клещевине. — Потом мы вступили в брак. Это был опрометчивый шаг. — Скажите, у вас были отношения еще до брака? — Как это? Ваш вопрос мне непонятен. — Нет-нет, ничего. Видите ли, вашего покойного супруга подозревают в надругательстве над трупом. Вдова Нассман глотнула шиповникового чая и вздохнула: — Понимаете, господин Тойерстер…[5 - Дражайший. Игра слов: Тойер — дорогой (нем).] — Тойер — вполне достаточно. — Да… Я очень много страдала, живя с мужем. Ему никогда не хватало того, что я была готова ему дать. Сейчас я говорю об интимной стороне… сексуальность — дар, но ее надлежит обуздывать… Я имею в виду, если супруги вместе посетили концерт, а потом, возможно, полакомились пиццей и бокалом вина… — Но только одним бокалом! — воскликнул сыщик. — Что? Да, разумеется… Тогда, на мой взгляд, и телесное слияние тоже станет чем-то чудесным… А он хотел… ну… как бы это сказать… между нами говоря… познать меня… — С тыла, — жестко сказал Тойер. Вдова поперхнулась. Вот так, хватит церемониться! Вообще-то аллергия на теологов появилась у комиссара еще в юности, перед конфирмацией, во время подготовительных занятий у пастора Кналля. Он с омерзением вспоминал часы сидения в затхлом приходском зале под унылые звуки «духовных» песнопений. И еще каникулы в Шварцвальде, в Монбахской долине, бессонные ночи наверху двухъярусной кровати, под храп какого-нибудь ученика из школы для детей с умственными отклонениями, вкус чая с перечной мятой, тминного хлеба и пресного сыра… Впрочем, постепенно до полицейского все-таки дошло, что вдова ничего плохого ему не сделала, и он попытался держать себя в рамках. — Понимаете, я считаю вашего супруга невиновным. Я не верю, что он убил девушку, столкнув ее вниз со стены. Вы знали Роню? — Ваши коллеги тоже спрашивали меня об этом, — ответила Нассман и потупилась. — Девочка просто пришла в подростковый кружок, который вел мой муж. Там я видела ее пару раз, но лишь издалека… Я не участвовала, как другие жены пасторов, в жизни прихода. Дело в том, что я так и не завершила учебу — ведь мы хотели детей. Не получилось. Когда это стало ясно, мой поезд уже ушел. Сначала мы уехали в Маркгрефлер-Ланд, где муж получил место пастора. Как я могла учиться, живя там? Хотя, пожалуй, и могла бы… Конечно, я сама во многом виновата… Но злилась тогда на мужа, играла на его нервах. И вот это пасторское место в Гейдельберге. Вообще-то оно было для него чересчур ответственным, не по его способностям. По воскресеньям в церковь Святого Духа часто заглядывают профессора теологии, и горе, если муж допускал в проповеди какой-нибудь ляпсус. Кроме того, там иногда появлялся кто-либо из его предшественников и держал себя так, словно ему все еще было что сказать… Тут вдова совершила поступок, почти обезоруживший Тойера. Она выдвинула из стола маленький ящичек и достала из него пепельницу, зажигалку и тонкие швейцарские сигарки. — Хотите «Бриссаго»? Это что-то в духе вахмистра Штудера.[6 - Вахмистр Штудер — персонаж серии романов швейцарского писателя Фридриха Глаузера (1896–1938).] Он не стал отказываться. — Мне бросилось в глаза, что эта Роня довольно активно вешалась на него, но я не очень верю, что между ними что-то было. Она не в его вкусе. Ему нравились такие, как я. И практикантка, которая позволила ему то, чего он всегда хотел, походила на меня. Я случайно застала их за этим занятием… Кто-то из полицейских сообщил прессе, что она якобы была активисткой в приходе, но она была всего лишь студенткой и хотела пройти практику на каникулах… — Мои коллеги информировали вас, что нынешняя версия мотивов преступления состоит в том, что Роня якобы ожидала ребенка от вашего мужа и шантажировала его этим? Вдова устало улыбнулась и поставила чашку: — Они этого не говорили, нет, но тут я могла бы помочь следствию… Она не могла его шантажировать. — Вы имеете в виду… — Комиссар начал о чем-то догадываться. — Виноват был он, если так можно выразиться. Мы не могли иметь детей из-за него. Для мужа это было абсолютно невозможно. Выйдя на лестницу, Тойер едва не заревел от восторга. Официальная версия никуда не годилась. И что самое замечательное: предметом страсти неуемного пастора оказалась знакомая гаупткомиссару особа — Доротея Бухвальд, студентка теологии, в свое время косвенно причастная к истории с картиной Тернера; про Доротею он уже знал все, что хотел знать. Мангейм, боковой вход в Луизен-парк. Место скандала. Нет, все-таки Ильдирим стала настоящей матерью, наделенной соответствующими инстинктами, — она уже не раз активно шпионила за приемной дочерью. Сейчас она смотрела прямо в глаза Бабетте. — Это не стажировка от СОШ.[7 - СОШ — «Совместная ответственность школьников» — школьная организация.] А ты не представительница класса. Утром прокурор проводила свою приемную дочь на вокзал, делая вид, будто верит в похвальную стажировку для школьных политиков в Бенсгейме. При этом ее терзали ледяной ужас и подозрения, ведь с каких это пор школьники из Баден-Вюртемберга проходят обучение в другой федеральной земле, в Гессене? Затем она незаметно двинулась следом за Бабеттой, использовав массу переработанных часов, которые сегодня отгуливала. Хотя трудно было назвать это «гулянием». Скорее это была катастрофа. Разумеется, Бабетта не села ни в какой экскурсионный поезд на Дармштадт. Она просто поехала городской железной дорогой в Мангейм, где ее встретила небольшая компания, точнее, банда — тупей трудно вообразить. Прокурор проследовала за пятью гнилыми тинейджерами. Там были трое мальчишек, все в незашнурованных кроссовках и необъятных штанах, над поясами которых виднелись фирменные трусы. Двое надели набекрень, эмблемой направо, пижонские панамы, третий был в малюсенькой шерстяной шапочке. Когда мозги перегреты, башку не прочистишь, во что ни нарядись. Прокурор волей-неволей признала, что и обе девицы одеты практически идентично: шерстяные фуфайки с капюшонами, облегающие джинсы с клиньями внизу, как в бурные семидесятые, кроссовки на толстенной подошве — жуть, и ведь одной из них была Бабетта! Самозванная сыщица мерзла, зато группа была одета как на весенней прогулке. «Наркотики, — промелькнуло в голове Ильдирим. — Паршивцы уже под кайфом, поэтому и не ощущают холода». Просидев изрядное время в «Макдоналдсе», подростки направились затем к Луизен-парку. Там они курили, дружно и безрадостно. Участвовала ли в этом Бабетта, издали было не видать. Наконец один из парней куда-то побежал. Ильдирим, дрожа, спряталась за тумбу и с ужасом увидела на его джемпере буквы К — О — С — Т — А — С. Вернулся он с бутылкой яблочной водки и торжественно потряс ею на фоне темнеющего неба. Тут уж прокурор забыла про холод и громко выразила свое мнение, что никакой СОШ тут и не пахнет. Тойер направлялся в Базель. Волна меланхолии захлестнула его, и он едва не вернулся. Ведь он был тут два года назад, почти в том же месяце, нет, немного позже… Они с Хорнунг ехали в Пьемонт, и в Базель лишь заглянули по пути, но с тех пор в гаупткомиссаре жило ощущение, что Базель — важнейший этап той поездки. Что с него тогда начался юг. — Шниц у телефона. — Добрый день, фрау Шниц. Моя фамилия Эберс, я из гейдельбергской коммунальной компании… Мы уже несколько раз пытались связаться с вашим соседом, господином Тойером… У него, возможно, неисправна электропроводка… — Ха! Как бы не так! Скорее всего, он опять живет у своей молодой подружки-турчанки, что из городской прокуратуры, а когда они здесь, шум стоит дикий, музыка громкая, да и топают они как слоны. А я пожилая женщина, мне нужен покой… Но разве у меня есть хоть какой-то шанс найти управу на полицию? И вот что я вам скажу: я поддерживаю господина Буша, правильно он вошел в Ирак, ведь когда-то надо начинать. Пора наводить порядок и вымести всякую шваль… — У вас есть адрес той дамы, чтобы мы могли найти там господина Тойера? — Нет у меня никакого адреса! Но мне известна ее фамилия, как-то раз я увидела ее в газете и вырезала, на всякий случай. Ведь никогда не знаешь… Хариольф Туффенцамер жил в Шпаленринге, в старинном, узком и высоком алеманнском доме. Корпулентному полицейскому пришлось изрядно попыхтеть, пока он добрался до седьмого этажа. Туффенцамер стоял в дверях своей квартиры, пожилой господин со все еще длинными седыми локонами, просто и аккуратно одетый, — симпатичный. — Господин Тойер? Заходите. К удивлению комиссара, хозяин пригласил его отобедать — жареными колбасками с картофелем и капустой и темным пивом к ним. Тойер сделал вывод, что и среди поколения шестьдесят восьмого года попадаются приличные люди. — Стол накрыт на троих? — Лишь теперь он это заметил. — Да, к нам присоединится мой приятель по тем годам. Он очень устал и сейчас пока еще отдыхает. Тойер поел с аппетитом, а пиво пригубил с осторожностью — чтобы сохранить ясную голову. Его тарелка почти опустела, когда он задал первый вопрос: — Кажется, вы совсем не удивились тому, что я хочу с вами поговорить. — Верно, — кивнул Туффенцамер. — Меня уже слегка информировали. Тойер удивленно вытаращил глаза: — Кто? Друг из прежних лет? Пильц. — Это был уже не вопрос. Туффенцамер снова кивнул: — Он тут. Пока еще спит. Честно признаться, я подмешал ему кое-что за завтраком. Иначе он, пожалуй, опять бы слинял. Вы тут не ради него? Гаупткомиссар растерянно огляделся. Обстановка в квартире была скорее спартанской. Мебель немногочисленная, но зато красивая, старинная. Он не обнаружил ничего, к чему мог бы придраться, чтобы компенсировать внутреннюю неуверенность. — Вообще-то нет. Мне просто хочется больше узнать про то время. В целом. Но так, разумеется, еще лучше. Хозяин был великодушен — не дал почувствовать Тойеру, что ждал от него большего. Между тем полицейский страшно досадовал, ведь ему не сразу пришла в голову такая мысль. Чего боялся Пильц? Отчего мог удрать, если бы встретил его?… Надо сосредоточиться на главном и не отвлекаться. Как стало ясно еще во время телефонного разговора, Туффенцамер охотно делился воспоминаниями. Слушая его, можно было подумать, что все было не так уж и страшно. Ясное дело: те, которые потом расстреливали других, все преувеличили. В целом же — идеализм плюс чуточку юношеского легкомыслия. Тойер пытался понять, что он собой представляет, — не получалось. Этот человек как-то не подпускал к себе близко, оставался непроницаемым. — У меня снова встают перед глазами тогдашние бурные годы, особенно теперь, когда тут объявился Конрад… — Как я погляжу, у вас нет никаких проблем с вашим прошлым. И сейчас вы, когда появляется возможность, охотно крутите руль. Точно? Туффенцамер широко осклабился: — Вы оценили все совершенно правильно. Как догадались? — Ну, например, вы что-то добавили Пильцу в еду. На такое можно решиться лишь… — Ах вот что… Иногда его терзают ужасные фантомные боли. Тогда он принимает морфий, хоть и без охоты, поскольку испытывает от него безумную усталость. Когда сегодня утром он заявил, что ему нужно уехать еще до полудня, я и запустил руку в его несессер. Я считаю, что ему лучше поговорить с вами. — Почему он сбежал из Гейдельберга? Рассказывал он вам что-нибудь? — Кто-то потребовал его к телефону, а когда Коль… — Тойер с трудом сообразил, кого он имел в виду, — передал ему трубку, там отключились. Что его так ужаснуло, он не объясняет. Что-то есть, о чем он умалчивает, но при этом ничего криминального. Я полагаю, что Конрад за свои многочисленные сроки отсидки и неоднократную смену документов просто стал параноиком. Но что-то серьезное все же там есть, ведь недаром вы здесь… За стеклом на оконный карниз сел дрозд. — Мне надо с ним просто поговорить. Я расследую убийство девочки, но он не под подозрением… Мне сказали, что он боится своих бывших соратников, которых предал после смены режима. Возможно ли это? Туффенцамер покачал головой: — Об этом мне ничего не известно. Думаю, их и так бы всех переловили. Кроме того… — он лукаво погладил свое брюшко под линялой джинсовой рубашкой, — мы состарились. С этим, полагаю, никто не станет спорить. Кофе? Шюмли?[8 - Шюмли — кофе по-швейцарски, из быстро обжаренных кофейных зерен, пенистый.] Тойер кивнул. Дверь отворилась. Появился Пильц, еще не проснувшийся окончательно. Ему потребовалась пара секунд, чтобы узнать полицейского. — Я хочу поговорить с вами, — сказал Тойер. — Больше ничего. Если вам угрожают, мы вас защитим. Полиция не всегда такова, какой вы ее знаете… Пильц явно пытался что-то сообразить. Туффенцамер выжидал, облокотившись на старинный комод, и добродушно взирал на происходящее. — Почему я столько проспал? — обратился к нему Пильц. — Боли исчезли, я не чувствую рук. Ты мне что-нибудь подмешал? — Пару капелек, — почти как терапевт ответил хозяин, — а то ты сразу убегаешь. — Они ведь гонятся за мной! — воскликнул Пильц и показал правой культей на Тойера. — Они заодно с теми, тогдашними. Те мне позвонили, и вот коп уже здесь! — Успокойтесь, вы слишком раздражены, — попытался возразить Тойер. — Кто это «те»? Пильц повернулся и бросился наутек. — Стойте! — крикнул Тойер. — Мы только поговорим, и все! Но входная дверь уже захлопнулась. Сыщик выскочил на лестницу и успел увидеть, как Пильц оступился и, страшно кувыркаясь, покатился вниз по ступенькам. Неотложка увезла потерявшего сознание калеку. Тойер ухитрился придумать правдоподобную версию случившегося. Туффенцамер, при всем искреннем потрясении, которое он, вероятно, испытывал, восхитился этой ложью и превосходно подыграл ей. Его показания тоже прозвучали убедительно: мол, бедняга пошел за сигаретами и споткнулся, так как находился под действием морфия. — Когда он придет в сознание, меня тут уже не будет, — сказал Тойер и с благодарностью принял чашку швейцарского кофе шюмли, пена на котором выглядела почти как в рекламе. — И все-таки ваша затея с морфием была не слишком удачной… Туффенцамера волновало совсем другое. — Вы уедете, а я-то останусь тут… — Он явно боится полиции, — возразил Тойер. — К моему удивлению. Он не расскажет ничего такого, что может навлечь на вас неприятности. Ему кажется, что его преследуют, и подозревает нас, полицию, а также кого-то еще. При всем том он вне подозрений как по первому, так и по второму делу. Туффенцамер склонился к нему с благожелательной улыбкой: — Он рассказал мне, что погибла дочка Коля. Вы имеете в виду это дело? Убийство? А какое же второе? Тойеру сделалось как-то нехорошо. — Сожалею, но этого я не могу вам сообщить. Тайна следствия… — Внезапно его пронзило подозрение. — Отравитель! Тоже подсыпал мне чего-то в кофе? Туффенцамер испуганно потряс головой: — Нет-нет, что вы! Просто в чашке много кофейной гущи. Я всегда так варю шюмли! Сыщик кивнул, не испытывая особого облегчения. Снова на него обрушилось слишком много информации. Ему требовалось побыть одному. Уже на пороге он задал последний вопрос: — С тех бурных лет у него остались какие-либо враги, пускай даже такие мирные теперь, как вы говорите? Дан, то есть Коль, сказал мне, что тогда Шустер был довольно отчаянным… — Самым большим его врагом… — Туффенцамер вновь обрел способность смеяться; Тойер заподозрил, что о благотворности действия транквилизаторов он судит по собственному опыту. — Самым большим его врагом был пастор из церкви Святого Духа. По фамилии Денцлингер. Ведь Конрад чуть не увел у него дочку Сару. Она уже стала учиться владеть оружием. Но потом бросила Конни. Он и сегодня еще вспоминает об этом, когда напьется. Впрочем, по его словам, эта вражда тоже потом сошла на нет. Зазвонил телефон. Туффенцамер исчез в прихожей, но тут же вернулся: — Забавно. Сейчас кто-то позвонил и спросил Конрада… — Вы сообщили, что он в больнице? Туффенцамер гордо покачал головой: — Я ответил, что его тут нет. И что если звонивший господин не хочет назвать свое имя, я могу передать трубку комиссару Тойеру. Тогда он отсоединился. Полицейский недовольно поморщился: — Великолепно. Теперь он знает, что Пильц в Базеле, а еще что я гоняюсь за ним. Несмотря на тяжелую травму друга и невеселые темы их беседы, лишь теперь Туффенцамер, как показалось сыщику, по-настоящему расстроился. После напрасных попыток упорядочить свои мысли Тойер махнул на все рукой и бесцельно бродил по городу, дав волю своим фантазиям. Он топал по узким улочкам в поисках банкомата, так как Швейцария, словно желая сделать ему приятное, еще сохраняла собственную валюту. От этого гаупткомиссар чувствовал себя настоящим путешественником. Местной истории он абсолютно не знал и все-таки был заворожен старинным городом. Базель показался ему на этот раз умным и своенравным, по-романски легким и даже в чем-то восточным. Разумеется, впечатление было совершенно ложным, но это не имело значения. На набережной Рейна он купил открытку для своего друга Фабрицио, которого постыднейшим образом задвинул на край сознания. Помнил он только улицу и городок Кастаньетто, затерявшийся в холмах возле Турина. (А разве в Базеле нет чего-то пьемонтского? Разве нет?) Там они были с Хорнунг, не отягощенная раздорами пара, даже питавшая еще какие-то надежды на совместное будущее. И вот теперь он открыл новую главу своей жизни. Какой она получится? Трудно сказать, но он твердо знал, что Ильдирим он… Тойер замер на месте. Он стоял на какой-то улочке Старого города; если бы она не поднималась так круто в гору, можно было бы подумать, что ты в Гейдельберге. Беспорядочный лабиринт улиц, о Гейдельберг, нет, Базель, да, да, что случилось? А случилось то, что в этот момент он был уверен в одном. Больше ни в чем, но в одном он был уверен, и это было очень-очень важно: он точно знал, что любит Ильдирим. Ее глаза, густую гриву волос, грубую речь, спину, нос, подколенные ямки и страдающее от шума ухо. У него задрожали колени. Захотелось сесть. Он невероятно испугался, когда мысленно произнес это слово. Любовь. Сесть было негде. Он зашагал дальше в гору, держа открытку словно веер; задел плечом американского старичка, нечаянно толкнул ребенка. Направо, налево, прямо… найти кафе или что-то в этом роде… Рванул на себя тяжелую дверь… Даже когда все перевернулось с ног на голову, можно существовать, более или менее… вот только из карманов все вывалится, но разве нельзя отказаться от карманов?… Из-за стойки бара к нему шагнул высокий мужчина: — Вам плохо? — Возможно ли, чтобы мигрень и любовь вызывали в мозгу схожие процессы? — не здороваясь, спросил немецкий гость. — Как вы считаете? И где я нахожусь? — Вы пришли к нам в «Тойфельхоф».[9 - Чертов двор(нем.).] — Ого-го! — воскликнул сыщик. После этого он узнал, что «Тойфельхоф» — старинный отель, несколько веков не менявший своего названия, что помимо изысканного убранства номеров, превосходного ресторана, винного погребка, галереи, театра он держит и этот бар, который, к счастью для международной репутации Тойера, в это время еще пустовал. Полицейский проявил себя знатоком и заказал пять децилитров тичинского красного; про него он прочел в детективе «Царство умалишенных», который подарил ему когда-то Лейдиг. Да, вахмистр Штудер, описанный Глаузером, который умер так рано… каким образом он выяснил, что «Бриссаго»… Тут сыщик взглянул на правую половинку винной карты, где стояли цены, и ему тоже захотелось умереть. Комиссар молча пил вино, раздраженный неоправданной тратой и охваченный недугом под названием… — Любовь, — задумчиво проговорил бармен, полируя бокал-тюльпан, — вероятно, обладает сходством не только с мигренью, но даже с эпилепсией. — Любовь, — отозвался Тойер, — честно признаться, это последнее, чего я мог вообще ожидать от жизни… Небо прояснилось, тонкий снежный покров заблестел под выглянувшим солнцем. Да, каким светлым может быть мир! Полицейский залюбовался маленьким солнечным лучиком, пробившимся к нему, вернее, к бокалу с красным вином, который он воспринимал уже почти как часть своей руки. Лучик зажег вино, оно ожило — заискрилось, засияло. Могучий сыщик пережил чудо евхаристии в миниатюре, да и вообще — ни эпилепсия, ни мигрень, напав однажды на человека, не покидают его полностью уже никогда. Если бармен прав, а он производит впечатление умного и образованного человека, то, возможно, любовь остается тоже. Барный пророк смахнул метелкой со стойки несколько крошек; весенняя, еще сонная муха летала между пустыми столиками. Старший гаупткомиссар Иоганнес Тойер ощутил, как по его телу растеклось легкое опьянение, и с редким для него блаженством подумал, что жить на свете все-таки хорошо. Dear Fabrizio, it's too long I didn't write to you. How are you? How is the woman you had last time, which woman do you have this time, I hope you have the same woman. I love another woman. We must see. Your friend Johannes. Дорогой Фабрицио, уже слишком давно, как я тебе не писал. Как ты? Как та женщина, которой ты располагал тогда, какой женщиной ты располагаешь теперь, надеюсь той же. Я влюблен в другую женщину. Надо повидать. Твой друг Иоганнес. Потом, уже в отеле, все разъяснилось. После того как Тойер принял душ, немного поплакал, посмеялся и, спустившись вниз, плотно закусил, ему удалось отыскать в привезенной с собой книге Сару Денцлингер. Он нашел ее. Она перешла на нелегальное положение в 1974 году. Больше о ней ничего не было слышно. В сухих выражениях описывалось, как были раздавлены ее родители своей потерей, — не единственные родители в те годы. Роня подчеркнула и этот отрывок. Авторы предполагали, что она погибла где-то в арабских странах. Во время исчезновения ей было семнадцать лет. Значит, Пильц не взял ее с собой? 10 Они проговорили всю ночь. За это время шум в ушах Ильдирим настолько усилился, что один раз она по ошибке даже подошла к телефону, подумав, что он зазвонил. Девочка выложила все начистоту. У Ильдирим никогда не хватало на нее времени, и это было справедливо. Поначалу Тойер и она боролись как львы за Бабетту, но потом она все-таки оказалась заброшенным ребенком у двух работающих родителей. Тоже справедливо. Да, она любит Бахар — в ту ночь она не говорила «мама», — но иногда замечает, что они все-таки недостаточно знают друг друга. И это справедливо, крыть тут было нечем. — Ты меня, например, никогда не спрашивала про мой любимый цвет, — сказала Бабетта и помахала рукой, отгоняя от себя сигаретный дым. Приемная мать испытала облегчение оттого, что девочка сделала это не демонстративно. — Ну, и какой твой любимый цвет? — устало спросила она. — Розовый. — И как это я тебя не спросила раньше? Какое-то время они обе молчали. — Сколько ты прогуляла? — Только вчерашние уроки, сегодня у нас все равно нет занятий — педагогический день… Я подумала, что завтра, после свободного дня, у меня, возможно, забудут спросить про причину пропуска… Ильдирим прикидывала, что бы такое могло затмить печальные картины, возникшие в ее сознании: упущенный шанс — Бабетта одна — Бабетта на неправильном пути. Она сама — постаревшая, с горькими складками на лице. — Слушай, малышка, — она потянулась, почти расслабившись от усталости, — у тебя свои секреты, у меня свои. — Если это секреты, тогда ты, наверное, ими со мной не поделишься, — последовал лукавый ответ. — Нет-нет, одним поделюсь. Его не знает даже Тойер. — Да? — У меня довольно много денег. Бабетта молчала. Слова произвели впечатление. — Потому что я вкалывала еще во время учебы, да ты знаешь об этом. Я живу экономно до сих пор. Теперь я неплохо зарабатываю и никогда не трачу все до конца. Да, еще я как-то раз выиграла в лотерею пять тысяч. — Неужели? — Угу, некоторое время назад. Мне и самой в это трудно поверить. Разумная Бахар всем хорошо распорядилась. Ведь никогда не знаешь: может, возникнет нужда. Нужда и вправду возникла. У тебя в самом деле все нормально в школе, или ты мне тоже наврала? — В школе? Да, конечно, все правда, отметки и вообще… — Когда каникулы? — Через неделю… — Значит, ты пропустишь семь дней, ну и наплевать. Для разнообразия мы наврем с тобой вместе. Итак, у тебя опоясывающий лишай, всем будет тебя жалко. Так куда мы съездим? — С Тойером вместе? — Нет, мы с тобой вдвоем. Куда тебе хочется? Может, в Турцию? Навестим в Измире моих родителей? — Вообще-то Турция меня не очень интересует, — тут же заупрямилась Бабетта. — Ладно, пускай, — неохотно согласилась Ильдирим. — Но Греция тоже исключается. Туда я не хочу. — Вот одна страна интересовала меня всегда, — глаза девочки засияли, — туда мне очень хочется… Что это за страна? США? Тогда уж лучше Греция. Франция? Италия? — Дания. На стене темнело пятно. Ильдирим уставилась на него и смотрела, пока оно не стало шевелиться. — В Данию хочешь? Зимой? Почему в Данию? — Слушай, если я вернусь из нашей поездки загорелая, кто мне поверит насчет лишая? Приемная мать, схватившаяся, как за спасательный круг, за педагогику приключений, взглянула на часы. Пора принимать утреннюю порцию антиастматического лекарства — и проветрить квартиру, а то люди решат, что тут пожар, когда из окон повалит дым. Все очень логично. Дания. Что ж, решено. В середине дня Тойер снова был в Гейдельберге. Снег исчез, зато гаупткомиссар обрел твердую почву под ногами. Легким пружинистым шагом он вошел в рабочий кабинет и приступил к отчету о своей поездке. Дом пасторской вдовы, чай из шиповника, неожиданные сигарки, затем отвлекся — вахмистр Штудер, Глаузер, Базель, Туффенцамер, сумбурно описал свое любовное озарение и наконец вернулся к теме — как произошел прорыв. Да, да, он доверял им всем, доверял их результатам, абсолютно слепо. Но все-таки захотел составить собственное представление, и не столько о вдове, сколько о вдовце… то есть нет, о мертвеце, об убитом, как теперь можно утверждать с полным правом, поскольку: — Понимаете, в чем дело? Он был бесплоден! Хафнер присвистнул сквозь зубы. — Пильц еще не пришел в сознание; вероятно, его держат в искусственной коме. Но когда очнется, мы узнаем, кого он так боится. Господи, сколько всего нам нужно узнать, и как можно скорей! Штерн рассмеялся: — Я пытался записывать ваш рассказ. Значит, Нассман на самом деле путался с нашей старой знакомой Бухвальд. Надо с ней побеседовать. Еще я предлагаю установить контакт, конечно, максимально тактично, с отцом пропавшей подружки Пильца. Пока что мы его в глаза не видели. А этот самый Туффенцамер будет в дальнейшем держать нас в курсе? — Обещал, — ответил Тойер. — Пока мы ведем расследование неофициально, приходится верить ему на слово. — Бесплодный… — Штерн покачал головой. — Можно подумать, что это преступление, за которое полагается смертная казнь. Тойер что-то заподозрил, но промолчал. — К понедельнику нам, возможно, удастся набрать достаточно материалов, чтобы Ильдирим смогла снова закрутить официальную карусель, — предположил Лейдиг, но в его голосе не было уверенности. — Все равно! — бессмысленно протрубил Хафнер. — Наконец-то мы опять начнем жить нормально! Возбужденный Тойер бегал по кабинету взад-вперед, словно спортсмен-марафонец. — Тогда мы сделаем так. Я беру на себя Бухвальд и постараюсь выжать из нее однозначное показание, что Нассман не может фигурировать в деле как преступник. Возможно, она добавит еще что-нибудь полезное. — Я могу поискать все, что имеется по пропавшей девушке, — сказал Лейдиг. Хафнер сверкнул глазами, но не смог придумать для себя никакого важного вклада в расследование. — Ладно, Томас, — успокоил его Штерн. — Мы с тобой станем и дальше копаться в будничном дерьме. Все-таки не хочется попадаться на глаза Шильдкнехт, а уж тем более под ее железную руку до тех пор, пока мы не нароем важных фактов. Ведь сейчас мы не можем все скопом переключиться на что-то другое. Огненный Хафнер разочарованно пробормотал нечто вроде «один за всех и все за одного», но покорно взял в руки папки, которые уже успел сдвинуть на самый край стола. — Верно. — Тойер покосился на дверь, внезапно испугавшись, что войдет шефиня и устроит ему разнос. — Но пока не суетитесь. В моем распоряжении еще есть пара дней. Кстати, второе направление наших усилий: попробуем доказать, что Адмир вовсе не поджигал пасторский дом. Я наведаюсь как-нибудь и к его отцу… — Не хочется портить нам суперское настроение, — пробухтел разочарованный Хафнер, — но если мы не сумеем опровергнуть официальную версию, что Нассман убийца, а босниец — поджигатель, то снова окажемся в глубокой заднице, во всяком случае, если Пильц не добавит ничего нового. Тойер был вынужден согласиться, что все их старания могут рухнуть в один миг. Словом, все было как всегда. Адрес сохранился у него еще с прошлого раза, однако студенческое общежитие на Хоймаркт, где все еще числилась Бухвальд, казалось полностью опустевшим. Судя по всему, молодежь разбежалась по своим делам. Тойер этому не поверил. Он грозно нажимал на все кнопки разом, поначалу безрезультатно, но потом отворилось окно на втором этаже. Из-под слипшихся ресниц на полицейского смотрел сонный парень. — Чего вам? — Я из полиции. Скажите, где мне найти фрау Доротею Бухвальд? — Не знаю, на занятиях. — А вы что же? — прорычал Тойер. — Прогуливаете? — Бросил учебу… — Паразит! Не успел комиссар придумать другие оскорбления, как к нему подошла маленькая пухлая женщина: — Простите, не надо сердиться. — Конечно, уважаемая, — смиренно произнес могучий сыщик и собрался уходить. — Я слышала ваш вопрос. Я тоже живу в этом доме. — Ага, а почему вы не у себя в комнате? Маленькая дама удивленно вытаращила глаза: — Я покупала себе продукты на ужин. Краткого взгляда в ее корзинку было достаточно: кусок черного хлеба, увядший пучок шнитт-лука, запотевший стаканчик диетического сыра. К ним стеклянная бутылка яблочного сока, мутного, словно зимнее гейдельбергское небо. — Вы тоже с факультета теологии и дружите с фрау Бухвальд? Девушка кивнула, впечатленная его проницательностью: — Да вы настоящий детектив! — Стараюсь, — ответил Тойер, все больше убеждаясь, что ведет себя как идиот. Но его так и тянуло в небеса… Любовь, эпилепсия, в них причина, что ли? Неужели они могут прекратиться, едва начавшись? Осталась ли в этом мире хоть какая-то логика или уже нет? — Вот только она больше не изучает теологию, во всяком случае, у нас не изучает. Сейчас она перешла в Педагогический. «Настоящий детектив» кивнул, пораженный известием. Эге, в игру вступило даже старое доброе заведение, бывшая обитель Хорнунг. Ну и расследование получается на этот раз! От террористов к церковникам, а теперь и к педагогам общеобразовательной школы! — Если она срочно вам нужна, дождитесь ее там, так как потом она поедет прямо домой. У нее семинар по общей педагогике, в старом корпусе… Последнее занятие на неделе… — А неделя, как известно, заканчивается у студентов в четверг, — проревел Тойер и, даже не поблагодарив информантку, зашагал прочь. У длинноволосого студиозуса, курившего перед главным подъездом института, полицейский конфисковал список лекций и после беглого просмотра швырнул ему под ноги. В это время проходил только один семинар по педагогике, на верхнем этаже, где все трехзначные номера кабинетов начинались с цифры «3». Немного времени еще оставалось, и, как всегда, это здание заворожило гаупткомиссара: в нем гармонично соединились неприступная крепость, баварский замок Нойшванштейн и «Летающий класс» Эриха Кестнера.[10 - Эрих Кестнер (1899–1974) — немецкий писатель.] Вообще-то чудаковатый комиссар любил высокие потолки, запах мастики, исходящий от натертого паркетного пола, вид на башенки и эркеры сквозь частый оконный переплет и вообще всю архитектуру, где невозможно провести грань между неоготикой, почти романтизмом, буржуазным классицизмом и крайним обветшанием. Но тут же он снова разозлился до безумия, когда в институтском вестибюле обнаружил стенд, который от имени группы под названием «Хрипеды» — то есть «христиане в педагогике» — призывал не отбирать чужой хлеб, отказаться от мяса из-за угрозы вырождения и т. д. Рядом висела бездушная фотокопия — приглашение на выставку детских рисунков из Румынии, а над всем этим желтый ксерокопированный призыв: «Помогите! Срочно ищу 3-ZKB,[11 - Zimmer-Kueche-Bad — «комната-кухня-ванная», в объявлениях об аренде недвижимости.] спортсмен, звонить по телефону… и после „слушаю“ спросить…» Дальше: «Хочешь попрактиковаться в общении со слепоглухими детьми-аутистами?» «Практика в Польше, справки у Суси. Мобильный: 0190…» Одна студентка злобно проволокла мимо него ребенка, а тот повторял: «Ты плохая, мамка, какашка!» Они скрылись в коридоре. Колченогий студент ковылял по вестибюлю, распевая песню из репертуара группы БАП. Вот тут пробили в полуметровой стене малюсенькое окошко, там приляпали еще одну небольшую галерею, а здесь появились коринфские капители, находившиеся в полной дисгармонии со всем окружением. Нет, не совсем так, они находились в гармонии с бывшей студенткой теологии Доротеей Бухвальд. Старший гаупткомиссар ощутил, как в нем буквально пульсирует злость. Наконец он поднялся наверх и очутился перед аудиторией для семинарских занятий. Тут все стало внезапно слишком низким, холодным, удручающе темным и вообще другим. Вместо дерева — зеленый линолеум, вместо филенчатых дверей — пресс-шпан из семидесятых, за окном — заброшенная голубятня. — Ни одного голубя, ни одного. Словно мы решили в Германии голубиную проблему, уничтожив всех голубей! — бессмысленно шептал он. Дверь аудитории открылась. С явным облегчением студенты, преимущественно женского пола, толкаясь, вывалились в коридор, почти как школьники. Доротея Бухвальд появилась одной из последних. Она сразу узнала сыщика. — Я ничего не сделала, совсем ничего, — заскулила она. — Тут мой последний шанс. Тойер поднял обе руки, как бы успокаивая ее, но некоторые студентки остановились, сгорая от любопытства. — Мне нужно лишь поговорить с вами, и больше ничего. Про ваши отношения с пастором Нассманом. Доротею его слова ничуть не успокоили. — Мне он нравился, а теперь он умер, — проныла она. К ним подошел пожилой мужчина: — Я руковожу этим семинаром и хочу вас спросить… ага, полиция. Послушайте, кто из нас не совершает чего-либо в обход финансового ведомства, тем более что мы, ученые, даже не можем использовать для работы компьютер на всю мощность — налоги не позволяют… — Проходите, пожалуйста, — как можно спокойней сказал Тойер, — я прибыл сюда не из-за вас и не из-за ваших студентов, ступайте и заберите с собой остальных. Доцент с явным облегчением последовал этому совету, по крайней мере, любопытные больше не досаждали сыщику. — Итак, вы совокуплялись с пастором Нассманом так, как это делают собаки, — тут же выпалил Тойер, почти неожиданно для себя. — Его подозревают в убийстве, как считают некоторые — не без оснований! Мы должны знать все. Как долго продолжались ваши отношения? Контактировали ли вы в последнее время? В биологическом, социальном и теологическом плане? Сейчас они сидели в кафетерии в подвале огромного здания. За витринами из плексигласа негромко звучали немецкие шлягеры, крепко сложенная кассирша покачивала в такт широкими бедрами. Бухвальд почти не изменилась. На ее круглом и плоском, как сковородка, лице даже прыщи, похоже, были те же. — Я ничего не сделала, — проговорила она, потупив взор. — Один брак вы все же разрушили, — подчеркнул Тойер. — Впрочем, полиция такими вещами не занимается. — Снова ему пришлось перебарывать желание обвинить во всем представителей Церкви. — И слава богу, — вздохнул он, — иначе бы мы утонули в работе. — Я лично познакомилась с Гунтрамом, когда оказалась на грани исключения с факультета теологии. Он стал для меня единственной надеждой… У него когда-то тоже были трудности с учебой… — Да, но вы ведь не только вели теологические беседы. — Тойер яростно забарабанил пальцами по столу. — Если бы вы совместно изучали Священное Писание, никто не посмел бы к вам прицепиться. В том числе и криминалисты… Что, собственно, изучает теология? Когда при мне впервые произнесли это слово, мне послышалось «телология», но тогда я был ребенком… Понимаете? И я подумал, что телологи, разумеется, познают тело. Устами младенца глаголет истина… Бухвальд серьезно кивнула: — Я давала уроки детям и сопровождала Гунтрама в его поездках. Потом мы побывали в Шварцвальде на отдыхе церковных служителей… Там собираются пасторы и их почетные помощники и в тишине… В Шварцвальде, в Вислохе… Мы остались там одни, последние, его жена ушла спать. Мы гуляли под луной и звездами. Ночь была теплая… Внезапно плоское лицо Бухвальд слегка ожило. И тут же Тойеру стало ее жалко. — Там это и началось? Бухвальд кивнула: — Для меня в первый раз. — Сколько продолжалась ваша связь? — Почти до Рождества. Потом я порвала с ним… Мне ведь просто хотелось иметь друга. Но не получилось. Конечно, не надо было вообще это начинать. Его жена уехала, но нам все равно приходилось и дальше встречаться втайне, у него начались неприятности с церковным начальством… Здесь, в Педагогическом, у других женщин просто есть друг, совершенно нормально… Тойеру показалось невероятным, чтобы покойный пастор сумел за пару недель, прямо после двух разрывов с прежними партнершами, соблазнить хорошенькую и уж наверняка не такую податливую, как некрасивая Бухвальд, христианскую девушку… Нет, такое просто невозможно. — Вы знали Роню Дан? Бухвальд задумалась и даже надула губы: — Нет. Кто это? — Никогда ее не видели? Молодая, красивая девушка. Разве вы не читали про нее в газете? Предполагается, что Нассман и с ней тоже… Студентка тотчас же снова занюнила, казалось, это у нее получалось лучше всего. — Я ничего не читала про это, не могла. Но я знаю, что у него не было никого, кроме меня… Я просто это знаю. Он хотел меня удержать, умолял меня, потому что был таким одиноким… — Возможно, вам придется дать показания, я имею в виду — официально. Бухвальд кротко потупилась: — Тогда я ведь скажу правду. Ложь — это грех. Тойер представил себе студентку постаревшей, лицемерной учительницей общеобразовательной школы. Нет, педагогику он тоже не выносил. — Шильдкнехт у телефона. — Это Шнейдер, газета «Мангеймер Морген». Фрау Шильдкнехт, мы слышали, что у вас возобновлено следствие по делу об убийстве Рони Дан… — Кто вам это сказал? — Поймите, что я не могу сообщить вам источник… — Передайте вашему информатору, что он сам должен пройти обследование на психическую вменяемость; мы уже прекратили следствие по делу Рони. — Но ведь… — Я вам говорю, что дело закрыто. — Тогда, может, господин Тойер… — Господин Тойер в отпуске. Сейчас вы не сможете поговорить с ним… Господин Шнейдер, по какому телефону я могу позвонить в вашу редакцию? Я вижу, что сейчас вы звоните из Швейцарии… Мне хотелось бы проверить, действительно ли вы журналист… Алло! Алло! — Он почти до последнего занимался сексом с этой совой! — прокричал Тойер в трубку, вернувшись домой. — Пожалуй, это укрепляет нашу позицию! Роню и Нассмана соединяло что-то другое! Не секс. Они не были любовной парочкой. Она посвятила его в какой-то секрет. Лейдиг согласился и напомнил шефу, чтобы он хоть время от времени включал мобильник. — Ильдирим наконец-то сможет до вас дозвониться. Кажется, она неожиданно получила или взяла отпуск — во всяком случае, в ближайшие дни она уезжает с Бабеттой и хотела сообщить вам об этом. — Уезжает? Почему? И куда уезжает? Не успел Тойер связаться с Ильдирим, как Лейдиг позвонил снова. Объявился Туффенцамер. Умер Пильц. Вероятно, его травма была серьезней, чем предполагалось, — кровоизлияние в мозг. Тойер отключил эмоции и сосредоточился на фактах. Иногда ему это удавалось, но он знал: потом эмоции все равно придут сами собой, как понос после чечевицы. — Впрочем, в клинике ему ничего не хотели говорить, так как он назвался братом, а ему возразили, что единственный брат покойного уже звонил. — С этого момента я вообще ничего не понимаю! — в отчаянии воскликнул Тойер и едва не опрокинул стол. — Я вижу перед собой чечевицу, мелкую, много. Лейдиг оставил его последние слова без внимания. — Думаю, кто-то еще предпринимает шаги параллельно с нами. Сначала звонок Дану. Потом идея, которая пришла сразу троим: что человека с такой редкой фамилией можно разыскать через Интернет… — Кто же эти трое? — проревел Тойер.. — Незнакомец, Пильц… — А кто еще? — Ну, вы. — Верно. — Тойер расслабился. Он мыслил правильно, только забыл о том, что правильно мыслил. — Вот только если это верно, — проговорил Лейдиг с некоторой опаской, — тогда этот незнакомец страшно умен. Ведь он правильно вычислил, что Пильц тоже попытается найти контакт с Туффенцамером… А… вы, например, об этом не подумали… — Хорошо, господин Лейдиг, — скромно проговорил Тойер, — по крайней мере, теперь я все понял сразу. И есть ли на самом деле у Пильца брат? Как ты считаешь? А? — Нет у него ни братьев, ни сестер. Оглушенный комиссар сел на софу и уставился на стену. Стемнело, наступил зимний вечер. Пильц, вероятно, испытывал огромный страх — перед кем-то неизвестным, ведь он что-то говорил Дану об этом. Почему он не сообщил правду даже старому другу? Почему ничего не сказал Туффенцамеру? Кто тот человек, который вступил в состязание с Тойером? Почему Роня предпочла церковную общину в Старом городе, когда она могла ходить в ту, что находилась в Хандшусгейме, в пяти минутах от ее дома? Он все глубже погружался в размышления. Телефон, Ильдирим. Теперь сыщик по крайней мере понял, какой благой цели служила зимняя поездка в Данию, и согласился с этим. В голосе его подружки звучало волнение. — Похоже, что у вас действительно наметился поворот в деле. А меня не будет в городе. Хорошенькое дело. Зато этот карьерист Момзен с жадностью схватит все, что вы ему подадите на блюдечке… Тойер засмеялся: — Пожалуй, так даже лучше. Шильдкнехт не хочет, чтобы мы сотрудничали дальше. Она считает, что мы помолвлены… Ильдирим молчала. Слово повторялось в натруженном сознании Тойера. Помолвка. Весна, цветы, молодость, крушение надежд при встрече с буднями, но со вкусом и достоинством. В нем слегка зашевелилась похоть… — Ах, знаешь, я еще тут наврала… — Ильдирим, казалось, хотела покаяться, так как говорила с ним на редкость нежно. — Сначала Вернц не хотел давать мне отпуск, и тогда я сказала, что ты подарил мне поездку и что это наша первая совместная… — Верно, — озадаченно подтвердил Тойер. — Это была бы наша первая совместная поездка. — Ну вот, если ты появишься там на следующей неделе, ты уж… — Ладно, навру, — пообещал Тойер не без возмущения. — Все из-за этой поездки! — Йокель, мне очень жаль, но я не хочу потерять Бабетту. Я боюсь… — Ладно, ладно, навру. Нет проблем. Я люблю тебя. Я понял это в «Тойфельхофе». — Что? Ах, не важно!.. Мы уезжаем завтра, поздно вечером… Мы увидимся до этого? В конце концов он даже пообещал подбросить обеих в Мангейм к их поезду. Теперь он окончательно обессилел. Поплелся в ванную, выдавил огромную порцию зубной пасты на щетку и стал ожесточенно и печально чистить зубы. Пришли эмоции, нехорошие. Уже засыпая, он упрекнул себя в том, что ему почему-то не жалко Пильца. А почему? Роня и Сара, две девочки, и обе мертвы? Почему? Мир, где живет одно воронье. Было как раз воскресенье, и вороны развлекались игрой в воронбол, одиннадцать против одиннадцати. Правила примерно такие же, как в футболе, только разрешалось летать не выше метра над землей. Одна команда в красных трико, другая в синих, счет ничейный. Могучему сыщику черные птицы показались в таком наряде невероятно забавными. Крупный ворон приземлился посреди поля и крепко долбанул мелкого, симпатичного. Ворон проговорил: — Ибо я отверз уста мои пред Господом и не могу отречься. А офсайд все равно засчитан. 11 — Вернц слушает. — Добрый день, моя фамилия Утхофф. Я старый друг семьи Ильдирим… — Ну, вам не повезло… Фрау Ильдирим взяла на неделю отпуск и уехала вместе со своим спутником жизни и приемным ребенком… знаете, эта молодежь, внезапно понадобилось ехать куда-то среди зимы, тем более что у девочки вроде бы опоясывающий лишай… — Ах, как жаль. Вы случайно не знаете, куда она уехала… — Видите ли, господин Утхофф… Я не интересуюсь тем, что делают мои сотрудники в свободное время… — Пожалуй, мне придется вам объяснить: я знаю ее семью уже много лет, но по профессиональным причинам был вынужден переехать в Берлин, в начале девяностых, и теперь вышел на пенсию. Детей у меня нет… Понимаете, я хочу… Фрау Ильдирим… когда-то она сидела у меня на коленях, маленькая кокетка, как все девочки… Так вот, я хотел бы сделать ее своей наследницей… — Ах, вот что! — Но это нам нужно обсудить, у меня много всего — займы, опционы, долевое участие в фирмах разных стран… — Неслыханно, да, да, но, господин… — Утхофф. — Утхофф, да, конечно, так будет лучше всего, раз вы уже на пенсии… Как я вам завидую! Так вы просто подождите, когда наша сотрудница вернется! — Ну, понимаете, тут есть одна проблема… Я не ради развлечения приехал в Гейдельберг! Я нахожусь в клинике… сейчас как раз сбежал из нее тайком, поэтому и шум в трубке… я звоню из телефонной будки… Мои дела не блестящи… — Вы имеете в виду, что… Бедняга… — Речь идет скорее о неделях, чем о месяцах, возможно, о днях. Почки… перспектив на пересадку пока что нет, диализ я не переношу… — Подождите… вот, она оставила адрес, на экстренный случай, ха-ха, то есть, конечно, тут не до смеха. Вот, это остров Эре в Дании, и она будет жить там в отеле «Эрё-Маритим» в Эрёскёбинге, ха-ха, все начинается с Эре, а? Кажется, они уезжают сегодня или завтра. А вы, господин… Обычно они играли в шахматы, всегда в один и тот же день, в тот же час. И некоторым образом они делали это и сегодня, только на сей раз без фигур. — Я тут провел небольшую разведку — по телефону, но пришлось и поездить. Так вот что я узнал: официально расследование никто не ведет. Но есть там такой комиссар Тойер, о нем пару раз писали газеты в связи с другими случаями. Так вот он, по всей вероятности, продолжает копать на свой страх и риск, наведался он и в Базель. — Что Пильц? — Вопрос уже закрылся. Пильц сделал это более или менее сам. Да, он мертв, не пережил падения с лестницы… А этот Тойер теперь уезжает на какой-то богом забытый датский остров. — Значит, Шустер мертв… Что там с островом? Комиссар едет в отпуск? — Я пошел бы на… — Еще трупы? — Считайте, что мы на войне. А на ней действуют другие законы. — Они помолчали. — Все же та затея с веткой была ошибочной. — Меня потом рвало. — К счастью, не на том самом месте. Теперь мы должны покончить с этим делом. — Вы думаете, оно получит по-настоящему громкий резонанс, если жертвой станет полицейский? — Конечно. И тогда уж нас никто не заподозрит. — Это невероятный риск. — Тойер подобрался совсем близко. Удивительно, что он дает нам такую прекрасную возможность — вероятно, он совершенно не понимает, что у него уже все козыри на руках. — Часто ли вам приходилось такое делать? — Что? Убивать? Разве сейчас это важно? Случалось. Но не забывайте, что однажды выработанные навыки восстанавливаются быстро. Шильдкнехт что-то пронюхала. Группа Тойера даже зауважала директрису за то, что она так ловко их раскусила. Так что комиссарам удалось быстро обсудить ситуацию лишь во время обеденного перерыва в привокзальном «Макдоналдсе». Хафнер был раздосадован тем, что этот ресторан исключил из своего ассортимента пиво. Тойер тоже сомневался в удачном выборе места встречи. — Мне приснились вороны, — неуверенно начал он. (Как хорошо, что они уже давно знали друг друга — никто не удивился такому началу разговора.) — И мне снова вспомнились отрывки из Библии. Кстати, вот если все, что мы знаем, записывать на кальку… Потом наложить один листок на другой… Тогда нам обязательно бросится что-нибудь в глаза. — Как? — с легким отчаяньем спросил Штерн. — Вы действительно хотите так сделать? Записывать все на кальку? Хафнер, все еще не опомнившийся от обиды и шока, повернулся к стойке: — Амиго, принесите ручки! — Нет! — воскликнул Тойер. — Ручки нам не потребуются — я просто имел в виду, что так можно было бы добиться наглядности, это лишь пример… Лейдиг кивнул: — И тогда так или иначе на первый план выйдет церковь Святого Духа. Я уверен в этом. У его шефа отвисла челюсть. — Знаете, я сейчас вот что подумал… Роню убивают, причем близости с пастором у нее не было — во всяком случае, телесной. Потом приканчивают и пастора. Версия самоубийства отпадает… — Пильц чего-то жутко боялся, — добавил Штерн и кивнул. — Скрывался… — К сожалению, безрукий экс-террорист даже толком не знал, кого ему следует опасаться. — Хафнер курил и с ненавистью пускал дым в сторону таблички, запрещавшей курение. — Сначала он испугался звонившего, затем шефа… — Простите, тут нельзя курить. — Отвали, сволочь экологическая! Тойер тер виски. — Да, вообще-то теперь можно лишь гадать, что он думал. Хотелось бы выяснить, что уже знает тот, другой, и боится ли он чего-нибудь. Вы поняли меня? Я полагаю, что изъясняюсь слишком туманно. Да и сам вообще-то в тумане. Лейдиг и Штерн тотчас кивнули. Хафнер потряс головой, но заметил, что попросит еще раз все ему разъяснить, когда его организм выйдет из стресса, вызванного абстиненцией. Тойер пытался не сбиться с мысли. — В любом случае, — напомнил он, — Пильц крутил любовь с дочкой тогдашнего пастора церкви Святого Духа. Официально она считается пропавшей без вести, но Туффенцамер сообщил мне, что она не перешла с Пильцем на нелегальное положение. — О'кей, это, по-видимому, как-то связано с церковью. — Хафнер был полностью согласен и отметил это новой сигаретой. — А что, не исключено. — Штерн с удовольствием распаковал второй бургер. Тойер понял: это его любимое кушанье. В тот момент он, казалось, понимал все! — В общем, все ясно! — быстро подвел итог Хафнер, отвинчивая пробку своего маленького верного спутника. — Сару прикончил какой-то сексуальный маньяк. Все решили, что она уехала с Пильцем. А Пильцу захотелось потрахаться, и он склонил к этому Роню. Террористы вообще возбуждают женщин, психологи это подтверждают. Та занервничала, боясь беременности, но посвятила в свои проблемы пастора. Через исповедь — ведь каждый человек нуждается в ней временами. Убийца почуял неладное, подстерег ее возле замка, под давлением выудил из нее то, что она сказала Нассману, и прикончил сначала ее, потом и его. Пильц струсил и свалил из города, но сдрейфил по-настоящему, когда вы, господин шеф, отыскали его в Базеле, поскольку лишь он знал, кто настоящий убийца: ПОТОМУ ЧТО ЭТО ОН САМ! Хафнер обвел взглядом своих соратников: — Гипотезу с женщиной я, таким образом, отодвигаю в сторону. Нет проблем. — Значит, выходит, что Пильц боялся прежде всего самого себя. Тебе нужно радоваться, что ты уже работаешь в полиции. С такими аналитическими способностями тебя никто бы не взял, — заявил Лейдиг с неожиданной откровенностью. — Сам-то! — проревел Хафнер. — Сам-то хорош! Штерн тоже явно страдал. — Уймись, Томас, все это никуда не годится. — В ответ на его слова Хафнер хмуро уставился на крышку стола. — Дочка пастора Денцлингера, Сара, бесследно пропала. Это все, что мы знаем. — Вы знали ее, эту самую Сару, я имею в виду тогда, в те годы? — еще раз попробовал защититься Хафнер. — Нет, — вздохнул могучий сыщик. — Иначе я бы никогда не умолчал об этом, мой дорогой коллега… Последовало пристыженное молчание, общее. Тут раздался голос Лейдига: — Как я уже сказал, у меня возникла и церковная версия… Сегодня утром я предпринял кое-какие шаги в этом направлении. Денцлингер ушел из церкви Святого Духа после исчезновения Сары. Его сменил некий господин Колмар. Впоследствии он сделался старшим церковным советником, ведавшим кадровыми вопросами, а значит, должен был знать и Нассмана. Теперь он наш местный епископ. — Ну, значит, с ним нужно поговорить? Едва Тойер это сказал, как с осунувшегося мальчишеского лица Лейдига слетела вся неуверенность. — Я позволил себе договориться в резиденции епископа в Карлсруэ об аудиенции. На сегодня. Для вас. — Великолепно, Лейдиг, — пробормотал Тойер. У парня на лице сразу появилось выражение, которое шеф группы с трудом терпел — рвение карьериста. Так прошел обеденный перерыв — и жизнь двинулась дальше. Тойер распрощался с ребятами, поскорей купил себе еще один большой гамбургер и слопал его на ходу. Все дело в поезде, решил полицейский, обеспокоенный тем, что его настроение портилось по мере приближения срока встречи с высокопоставленным пастырем. Дело было, пожалуй, в экологии (в действительности гаупткомиссар боялся транспорта в малознакомом городе), еще его вымотала поездка, состоявшая лишь из кратких фаз ускорения и следовавших за ними маневров с торможением. Сейчас они стояли в Мальше. Тойера этот населенный пункт не интересовал. Епископ Колмар принимал посетителей в роскошном просторном кабинете, а само управление Баденской земельной церкви было воплощением величия и современного духа. Там, где далекий от церкви Тойер ожидал увидеть распятие, на стене висел кукольный герой Хампельманн.[12 - Хампельманн — аналог русского Петрушки.] Иногда, словно замечтавшись, епископ дергал его за шнур, а в остальное время курил сигареты «НВ», вытаскивая их из плоского портсигара, и глядел куда-то мимо посетителя. Письменный стол сверкал чистотой. — Вы находитесь в этом помещении минуту и сорок три секунды. Говорите же. Сыщик проследил за взглядом хозяина: разумеется, он смотрел на большие вокзальные часы. — Скажем так, речь пойдет о пасторе Нассмане… — Я уже знаю об этом, и вы могли бы знать, что я знаю, — устало возразил Колмар. Теперь он набивал табаком черную, как смола, табачную трубку. Пепельницей служила половинка кокосового ореха. — Какие необычные емкости, — одобрил Тойер. — Индия, — кивнул Колмар. — Мой отец был миссионером, что, впрочем, к делу не относится. — Хампельманн тоже из Индии? — Нет, он местный, прибежал ко мне сам. — Колмар усмехнулся, его зубы пожелтели от долгого курения, а в остальном он производил впечатление сильного мужчины. Фигурой он напоминал Тойера, но в отличие от сыщика епископ, со своей кудрявой седой головой и черными роговыми очками, скорее смахивал на процветающего художника-абстракциониста на склоне жизни, чем на представителя назареев и их экономических интересов. — Разумеется, вы слышали о событиях в Гейдельберге… Колмар кивнул: — Да, разумеется. Брат Нассман опять пустился во все тяжкие с молодой женщиной, затем избавился от нее отвратительным образом и совершил самоубийство. — Епископ заговорил об этических проблемах своей церкви, словно о неисправном водопроводе. — Должно быть, для вас это ужасно, — вырвалось у могучего сыщика. Колмар не торопился с ответом. — Не ужасней того, что сейчас творится в Ираке. Лично для меня. Многие наши духовные пастыри и прихожане считают, что мир гибнет, если пастор оказался убийцей. Я же считаю катастрофой любое убийство. А ведь они происходят непрерывно, всегда. — Вы можете назвать себя духовным наставником? — высокопарно спросил Тойер. — Этим пускай занимаются другие, — пожал плечами епископ. — Сам я, пожалуй, больше похож на менеджера. Комиссар кивнул: — А вы вообще-то верите, что Нассман мог совершить преступление? Ведь вы были знакомы. — До того как я был избран на эту… — Колмар подыскивал нужное слово, — ну да, должность, я был старшим церковным советником и отвечал за подбор персонала в нашей земельной церкви. Так что я знаю практически всех пасторов. — У вас ведь есть и пасторы-женщины? — Их я тоже знаю. Тойер глубже осел в кресло: — Итак, еще раз: считаете ли вы Нассмана способным на такое преступление? У менеджера потусторонних дел погасла трубка, и он снова зажег ее, молча и неторопливо. «Сейчас он меня выгонит», — панически подумал Тойер. — Пожалуй, нет, — наконец проговорил Колмар. — Я принимал у него устный экзамен. Он был старательный, зажатый, глуповатый, безобидный. Впрочем, зажатость свою он, пожалуй, преодолел. Возможно, он изменился. Вы ведь не просто так задали мне этот вопрос? Почему нам не поговорить обо всем, раз вы уж здесь? Тойер почувствовал, что начинает нервничать, и это его ужасно разозлило. — По-моему, существует такая вещь, как тайна исповеди. Я о ней знаю, ведь сам когда-то проходил конфирмацию, но давно… — Существует, — с улыбкой подтвердил Колмар. — Лично я предпочел бы не слышать никаких интимных подробностей, но что поделаешь. — С самого начала у меня странное отношение к этому делу. — Тойер прикрыл глаза и мысленно перебрал факты последних недель. — Мы нашли девушку, она лежала под стенами замка. Погибла в ночь на второе января. Ее тело подверглось осквернению уже после смерти. Посредством ветки. Это двойное безумие… Если бы преступник не сделал этого, мы так и застряли бы на самоубийстве. Роня, так ее звали, потеряла мать в прошлом… нет, позапрошлом году и попала к отцу, сухому и бездушному человеку, который ее не любил. Надругательство над трупом само по себе отвратительно. И к тому же преступник сильно рисковал. Ему повезло, что действительно все люди, которые живут возле стен замка и могли бы его видеть, уехали в отпуск либо продолжали отмечать Новый год. На месте происшествия мы не обнаружили ничего пригодного для генетической экспертизы… Немного позже ушел из жизни ваш коллега Нассман. Никаких признаков насильственной смерти, но в кармане лежало письмо Рони, из которого можно было заключить, что она беременна от него и пытается его шантажировать. Мое начальство… иногда с ним бывает трудно… — У меня такие же проблемы… — сказал Колмар и с озорной улыбкой показал на небо. — Так вот, мой директор решил, что дело завершено. Потом его отправили на отдых, а версия так и осталась официальной. К этому добавилась еще одна проблема: один глупый мальчишка из Мангейма обнаружил в декабре, что ему нравится все поджигать: сначала гараж, потом что-то еще, и вдруг сгорел пасторский дом Нассмана, прежде чем мы успели его обследовать. Этот пожар не укладывается в картину огненных шалостей парня, зато очень на руку убийце, желающему избавиться от всех следов. Глупая ситуация: мы арестовали парня, и он во всем признался, даже в поджоге пасторского дома. Я уверен, что его принудили к этому, но он все еще настаивает на своих показаниях. — Но разве мог убийца рассчитывать, что поджог повесят на мальчишку? — проницательно спросил Колмар. — Я тоже думал над этим, — солгал Тойер. — Пожалуй, мог, если он знал парня лично либо надеялся, что мы его не поймаем. Тогда можно считать огромным везением, что он попался нам в Гейдельберге вечером того же дня… Бывает ведь такое. — Тойер решил не упоминать про детали задержания. — Еще мы выяснили, что в доме отца Рони обосновался бывший террорист. Тридцать лет назад у него был роман с дочкой одного из ваших предшественников… как там ее звали… — Сара Денцлингер, — епископ кивнул. — Я хорошо помню. — Снова всплывает эта церковь, понимаете? Впрочем, этот экс-террорист расстался с жизнью в Базеле — несчастный случай, но вызванный ужасным страхом, перед кем — узнать теперь нелегко. Вы можете рассказать мне про эту историю с Сарой? Официально считается, что она пропала без вести на Ближнем Востоке, но до нас дошли слухи, что она никуда и не уезжала… Колмар долго обдумывал что-то. Наконец покачал головой: — Пастор Денцлингер был в Гейдельберге чуть ли не полубогом. Я узнал об этом — не мог не узнать, — когда пришел на его место… Теперь он зажег дорогую сигару. Курил он непрерывно, не хуже Хафнера, но благодаря нескончаемому ассортименту табачных изделий такая зависимость меньше бросалась в глаза. Конечно, Хампельманн вскоре оказался окутан синеватой весенней дымкой. — В своем приходе он почти не вел работу с молодежью, и когда первые студенты отпустили волосы и пошли на баррикады, он тогда… да, он взбесился от ярости. Что и понятно, ведь его единственную дочь — а он, вероятно, любил ее без памяти — тянуло к революционерам. И в конце концов он ее потерял из-за них. Вот так я считал до сих пор и не слышал ни о чем другом. Тойер кивнул. Легкая головная боль заскреблась за его лобной костью. — Мне тут приснился сон, в нем был ворон… — Ворон или ворона? — Ой, это я так, не обращайте внимания… Все сгущается вокруг узкого пространства, пустоты и каким-то образом вокруг этой Сары, что-то началось в семьдесят четвертом году и не прекращается до сих пор. — Что тут удивительного, — усмехнулся Колмар, — мы все верим, что две тысячи лет назад нечто началось да так и не прекратилось до сих пор. Я нахожу интересными ваши слова о пустоте. Для современной теологии Бог — это пустота, да, полагаю, так можно сказать. Мыслящий атеист и просвещенный верующий думают почти одинаково. Только там, где атеист испытывает отчаянье и одиночество, мы представляем себе Нечто. — Все это невероятно утешает, — произнес Тойер. Колмар взглянул на часы, на этот раз на изысканные, которые носил на запястье: — Денцлингер… Как я уже сказал, он был очень популярен. Хорошо произносил проповеди и считался по тем временам прогрессивным. Пожалуй, и в политическом плане он придерживался левей середины. Умел находить правильный тон в общении с людьми. С пожилыми дамами беседовал так, как они и ожидали от пастора, возвышенно и витиевато. С людьми среднего возраста разговаривал обычным, нормальным тоном, ветераны могли подробно рассказывать ему, как чуть не выиграли то или другое сражение… Вот только с подростками у него не очень получалось… Не знаю ничего про его происхождение, тут надо заглянуть в его личное дело… Насколько мне известно, в теологии он был подкован скорее посредственно. Зато много сил и времени отдавал каждодневной работе. Пока не исчезла его дочь. Тойер откинулся назад и поискал на лице епископа признаки сочувствия. Но не нашел. — Это полностью выбило его из колеи, что, разумеется, каждый поймет. Одно время все считали, что ему лучше было бы переехать куда-нибудь в другое место и начать все заново. Но он настоял на том, что останется в Гейдельберге, словно хотел что-то сохранить. Мой тогдашний предшественник уступил его просьбе, и Денцлингер получил новую общину в только что отстроенной части города, в Боксберге, кажется. И там выродился в унылого статиста, даже проявлял халатность. Но, конечно, мог не бояться церковного начальства, тем более что в восьмидесятых у него умерла жена — от воспаления легких, если не ошибаюсь, во всяком случае, от болезни, которая теперь не считается смертельной… — Где же он живет теперь? — Разумеется, снова в Старом городе. Мой секретарь даст вам потом адрес, мы высылаем иногда нашим пенсионерам возвышенные послания. У него навязчивое влечение к Старому городу. Вообще-то у нас существует неписаный закон: когда пастор покидает общину, он не должен в последующие три года переступать порог своей бывшей церкви, чтобы не осложнять жизнь своему преемнику. Денцлингер абсолютно не соблюдал его. Постоянно торчал у меня, деканат[13 - Несколько протестантских приходов образуют деканат.] перевели в Нойенгейм, но он не был там ни разу. — Вы были его преемником. Поэтому так его не любите. Колмар оставил его замечание без ответа, вместо этого сказал: — Теперь он состарился. Ему уже, пожалуй, за семьдесят. Комиссар прокрутил еще раз в уме все дело, затем кивнул. Колмар снова посмотрел на часы: — Теперь я вынужден проявить невежливость. Мне предстоит еще одна беседа: некий профессор теологии рассказал в газете «Бильд» о своих педерастических наклонностях. — Теперь его уволят? — равнодушно спросил Тойер. — Ах, не думаю. Но все-таки посоветую ему теперь прикусить язык. Полицейский уже собрался уходить, но все же задал последний вопрос: — Вы вообще-то молитесь? Епископ дернул за шнур и ничего не ответил. Хампельманн бойко запрыгал на стене. Они сыграли пару партий, как всегда, молча. Затем продолжили прерванный разговор. — Мне казалось, что пожар в пасторском доме положит конец всей истории. — Не хочу вас обижать, но это тоже был не лучший ход. Мальчишка хоть и признался в том, чего не совершал, но если он откажется от своих показаний, тогда даже самому тупому полицейскому станет ясно, что кто-то хотел что-то скрыть… — А если Нассман делал какие-либо записи? Если бы их обнаружили? — Я разделяю эти опасения, но предпочел бы пойти на риск. Теперь нам придется иметь дело с более серьезными проблемами. — С этим Тойером?… — Представьте себе, какой шум поднимется за границей. Посыплются всевозможные догадки, версии, все начнут искать след в международном терроризме. Никто и не подумает… — Да, я знаю, нас никто и не заподозрит. Сыщик вышел из трамвая на Бисмаркплац в полной задумчивости. До отъезда Ильдирим он еще успеет заглянуть к Денцлингеру, а может, и к отцу Адмира. Сколько боли он разворошит? Стоит ли говорить старику, что его дочь, возможно, все годы оставалась в идиллическом Гейдельберге? Спрятавшись от всех, окопавшись! На Хауптштрассе царила обычная пятничная суета. Довольно противная. Вокруг памятника Бунзену[14 - Бунзен Роберт Вильгельм Эберхард (1811–1899) — немецкий химик.] тусовались неформалы и панки, которые в общем-то недалеко ушли от первых. Русский аккордеонист играл с непостижимой виртуозностью органную токкату Баха. Если бы не такой холод, тут наверняка выставила бы свои мольберты гильдия доморощенных портретистов. Преступник оставался для Тойера загадкой, умные действия чередовались с дилетантскими. Сыщик никак не мог смоделировать его личность. Для почина он представил себе дородного гейдельбержца, по глупому предложению Хафнера, — почему бы и нет? Ведь мир тоже глуп. Похотливого мерзавца, который убил Сару. Судьба подыграла негодяю, девушку объявили пропавшей без вести. Тридцать лет спустя еще одна девушка, и опять ему везет — он может спихнуть вину на молодого пастора… Нет, чушь. Кроме того, сексуальные маньяки не ждут по тридцать лет. Взгляд Тойера упал на оригинальное трио. Смуглый мужчина средних лет — Тойер решил, что он перс, — держал за руку женщину с еще более темной кожей; у обоих были обручальные кольца. Супруги оживленно спорили о кубинской революции с маленькой пожилой пруссачкой, одетой неброско и одновременно эффектно, разговаривали они дружески, но твердо стояли на своем. Супруги, очевидно, вышли прогуляться. Маленькая пруссачка вместе с компанией молодых жилистых лысачей выставила информационный стенд о буддизме японского розлива; они даже ухитрились соорудить некое подобие молельни. Ага. Тойер остановился, неприметно, как ему казалось. К нему подошел один из лысых: — Это гейдельбергские ветераны добровольного проживания в одной квартире. Сладкая троица, верно? Трио все еще обсуждало Кубу. Пруссачка вырвала из рук перса пачку и яростно выкурила одну сигарету. — Вы действительно буддист? — поинтересовался Тойер. — Не переодетый скинхед? — Нет, нет, я монах. — Дали обет безбрачия? — Весь этот религиозный хлам начал его раздражать. — Почему? Я женат. — Но живете в монастыре. — Нет. — Тогда что делает вас монахом, чем занимаются такие монахи, как вы? — Один из моих знакомых вытачивает из дерева шкатулки, а я нет. Комиссар двинулся дальше. Ладно уж — не было тридцатилетней ремиссии. Просто он отсутствовал, сидел в тюрьме, жил где-то в другом месте, а тут вернулся… От кого он, собственно, вообще узнал, что кто-то звонил в базельскую клинику? От кого узнал, что Пильц чего-то ужасно боялся? Если, например, Туффенцамер… заманил Пильца в Базель — возможно… Картины не получалось, пока что, кто знает… Он набрал номер Дана. — Алло? — Господин Дан, это Тойер. Простите, что пришлось вас еще раз побеспокоить, но мне нужно узнать, ради чего в те годы этот Хариольф Туффенцамер примкнул к Коллективу пациентов? Вы можете вспомнить? Дан думал совсем недолго: — Сегодня, пожалуй, сказали бы, что он был сексуально озабоченным, кроме того, он пачками глотал лекарства и всякую дрянь… Почему вы спрашиваете? Тойер услыхал стук собственного сердца. — Он у вас бывал? В то время, когда Сара… то есть Роня уже жила у вас? — Нет. У нас не было вообще никаких контактов с тех лет. Но человека с таким именем так просто не забудешь. Вам известно что-либо о Конраде? Он у него? — Нет, — солгал Тойер. — Нет, нет. Я… я позвоню вам позже. Приближался ли он к разгадке? Или как раз наоборот? На Университетской площади сыщика удивило вот что. В Старом университете — «Барокко, XVIII век!», гордясь памятником архитектуры, громко протрубил в вечернее небо самый большой тугодум-полицейский, — трудились папирологи, о чем информировала металлическая табличка. Что они там делали вечером, неизвестно, но, во всяком случае, свет у них горел. Тойер увидел двух парней — с пирсингом, в шляпах-панамах и фуфайках, — внимательно изучавших пыльные свитки пергамента. Почему же представители такой далекой от современности науки выглядели как техно-диджеи? Почему журналисты выглядели как студенты? А сексуально озабоченные подонки как большие художники? Он набрал номер Туффенцамера. Тот был дома. Комиссар нашел нужный тон: он просит господина Туффенцамера посетить его завтра вечером, да, конечно, суббота, но все-таки… крайне важно. Возможно, что с его, гостя, помощью удастся завершить следствие или как минимум колоссально продвинуть его вперед. Швейцарец не стал ломаться и отказываться. Ему, с его обнаружившейся еще в Базеле склонностью к манипуляциям, игра в детектива была, разумеется, весьма интересной. Больше всего ему хотелось вместе с полицейским изобличить кого-то третьего, ложного, лучше всего, если Пильца, который так на это и напрашивался. Манипулирование, доминантность — поведенческое клише сексуальных маньяков… — Если мы на верном пути, преступление будет раскрыто… — Тойер услышал, как Туффенцамер что-то разгрыз. Леденец, диазепам? — Впрочем, к сожалению или к счастью, преступника уже нет среди живых — нам просто требуется еще парочка свидетельств от человека, владеющего информацией… — Разумеется. Я найду время. Знаете, для меня это по-настоящему увлекательно… — Вы ведь бываете время от времени в Гейдельберге? Или все же лучше я расскажу вам, как меня найти. Я живу на Брюккенштрассе. Лучше всего, если мы встретимся у меня дома. — Нет, нет, я знаю город и в последний раз приезжал туда как раз на Новый год. Тойер, торжествуя, потряс кулаком. Разговор завершился, рыбка проглотила наживку. Перед окном папирологов стоял изысканный господин в темном костюме и через закрытое окно громко разговаривал с одним из «крутых» ученых, при этом он постоянно приподнимался на цыпочки, чтобы видеть своего собеседника. Они договаривались о времени, когда парень придет делать обширную татуировку: изысканный господин, кажется, владел соответствующей студией. Безумие. Кругом безумие. А как выглядел он сам? Тойер с любопытством взглянул на свое отражение: джинсы, замшевые ботинки, новое пальто вместо куртки и пуловер, пожалуй, чересчур тесный. Странное желание сделать по всему телу бесчисленные пирсинги тут же прошло. Неужели могучий гаупткомиссар Иоганнес Тойер был склонен к эмоциональной неустойчивости? О да, был, был. Хаспельгассе, ближе не придумаешь. Там жил пенсионер из самой популярной в городе церкви. Сыщику не пришлось долго искать. Возле двери дома было лишь два звонка, внизу «Д-р Кремер», возле верхнего стояла только буква «Д». Он все еще обдумывал, что сказать и вообще, имеет ли смысл этот визит, а сам уже звонил, один раз, два. Он запрокинул голову и взглянул наверх — света нет, по крайней мере, он не видел его. Внезапно из домофона раздался резкий голос: — Что вы хотите? — Господин Денцлингер? — Нет, доктор Кремер. С нижнего этажа. Я вижу, вы уже долго тут стоите. Что вам нужно? Тойер отошел на два шага от двери, и действительно, за окном слева от входа стоял господин примерно его лет, в костюме и галстуке, подтянутый, широкоплечий; он подозрительно смотрел на него, прижав к уху затертую трубку. Сыщик почти с нежностью постучал по стеклу. Кремер угрюмо отворил, а трубку по-прежнему держал у лица, и его слова доходили до комиссара из двух источников. — Если человека нет дома, ничего не поделаешь, и глупо надеяться, что он все же там! — Господин Кремер, иногда полезно и подождать, если кого-то нет в данный момент. — Тойер был сама любезность. — Кто вы? — Я предпочел бы представиться лично господину Денцлингеру. Вы его телохранитель? Кремер наконец опустил трубку: — Я владелец этого дома. Господин Денцлингер уже десять лет, после ухода на пенсию, является уважаемым жильцом второй квартиры в моем доме. — Надо же! — отозвался Тойер. — Лично я не стал бы снимать у вас квартиру. Ни наверху, ни внизу. А вам известно, когда вернется ваш уважаемый жилец? — Поглядите наверх! К своей досаде, комиссар повиновался. — Ну, и что вы видите? — Водосток забит, по-видимому. Значит, дом ваш гниет с крыши, прежде всего погибнет фахверк, и вы еще убедитесь при жизни, что из-за вашей вшивой собственнической морали пропадет часть нашей культуры и истории. Вероятно, вы не сознаете этого, но в доме жили, любили и страдали многие поколения. Поверьте мне, я кое-что в этом смыслю. Кремер, несколько сникший, все-таки гнул свое: — Совершенно верно, господин бродяга. Вы видите крышу и находитесь, когда нажимаете звонок, под этой крышей. А в силу моих прав собственника на примыкающий участок мне позволено разрешать или запрещать посторонним лицам… — То есть морковку сажать вам не позволено, а вот прогонять людей — да. — Людей, в частности велосипедистов… Закон, если только его не придумал минуту назад агрессивный домовладелец, Тойеру очень понравился, только комиссар, конечно, не показал виду. — Вы определенно юрист, жестокий судья… — Вы сильно ошибаетесь. Я врач-терапевт, помощник страдающего человечества. Фрау Денцлингер была моей пациенткой… — И умерла от банального воспаления легких! — усмехнулся Тойер. — Шпионаж! — заорал Кремер. — Вы шпионите за пожилыми людьми, чтобы впаривать им страховки? Оставьте в покое господина Денцлингера! Господь свидетель, он и так много страдал на своем веку! — Вы поставили ложный диагноз. — Сыщик презрительно отмахнулся. — Я не сделаю ничего плохого вашему квартиросъемщику! Кремер закрыл окно. — Вы непозволительно разговаривали с этим стариком! Заинтригованный сыщик обернулся. Около двадцати человек разных национальностей наблюдали эту словесную перепалку, некоторые даже снимали на камеру. Критическое замечание принадлежало американцу — темные очки-колеса, высокая шляпа-панама, узкая рубашка поло, выглядывавшая из расстегнутого комбинезона, в каких ходят лесорубы. — А вы как измываетесь над ООН? Ведь эта организация когда-то воплотила прекрасную мечту человечества! Не стыдно? — Тойер затопал прочь. Между тем почти стемнело. Как там говорил Адмир: «Герренмюле, последняя дверь»? Интересно, остались ли еще люди, которые помнят номера домов? Откуда последняя-то, с какой стороны? Маленький пузатый старьевщик Чингиз, вдребадан пьяный, преградил ему дорогу: — Гони денгу или башку отрэжу. — Ладно тебе, — легонько толкнул его Тойер. — Ты уж двадцать лет так говоришь. — Денга надо, говору тэбе… «Гейдельберг, — подумал старший гаупткомиссар, смягченный общением со старьевщиком, которому он симпатизировал, — город моей жизни». Комплекс зданий, по слухам, уцелел благодаря экс-бургомистру Бранделю, его упорству. Черные,[15 - Христианские демократы.] заседавшие в ратуше, намеревались снести историческую мельницу и построить на ее месте социальное жилье. Но вскоре такое жилье там все-таки появилось. У Тойера не было определенного мнения по поводу этого мифа. Вот Зуберович. Сыщик позвонил. Лифта не было. Если вследствие войны, уродства или наследственного слабоумия ты оказался на иждивении общества, у тебя должны быть крепкие ноги, иначе тебе кранты. Так думал полицейский, с каждым этажом все сильнее ощущая нелепость устройства таких социальных домов. Зуберовичи занимали двухкомнатную квартиру, причем кухней служила ниша в гостиной. Впустила его женщина. Угасшее существо. Она даже не поинтересовалась, кто он такой. Предложив ему продавленное кресло, она ушла в соседнюю комнату. Тойер успел заглянуть туда и увидеть, что она еще меньше, чем гостиная. Там хозяева спали и хранили одежду. На серой от пыли софе сидел некто, облаченный в синий тренировочный костюм. Сыщик сообразил, что это господин Зуберович. Мужчина был босой, что сразу чувствовалось по запаху. Его лицо напоминало лунный ландшафт с кратерами, на пальцах загибались длинные желтые когти. Глаза, несмотря на вечер и тусклое освещение, были скрыты за заляпанными темными очками без правой дужки. Вместо прически на голове застыло некое месиво из волос, перхоти и сала. На поцарапанном столике перед ним стояли банка пива и переполненная пепельница. За спиной у посетителя работал телевизор, звук был предупредительно выключен. — Ты кто? — Иоганнес Тойер. Из здешней полиции. Зуберович сразу сел и задрожал всем телом. — Ничего не делать. Всегда за все платить… — Вот и хорошо. — Мужик вызвал в сыщике жалость. — Я вас ни в чем и не обвиняю. Наоборот, хочу помочь. — Ты мне? — переспросил Зуберович и по-детски засмеялся. Потом извлек из заднего кармана пачку сигарет, насколько Тойер мог судить, самых дешевых и ядовитых, какие есть в продаже. — Кури? Разумней было бы принять предложение, но Тойер представил себе их вкус — сушеного верблюжьего дерьма. — Господин Зуберович. Вашего сына Адмира обвиняют в поджоге дома в Гейдельберге. Я считаю, что он этого не делал. — Моя сын нет карош. Сколько же ему лет, этому мужику, и что с ним сделали в концлагере? Сыщик попытался увидеть прежнего Зуберовича. Как выглядел он, когда еще не потерял достоинства? — Моя сын признаться, я знать. — Он был в тот день у вас? — Не знать, я плохо память. Но он иногда приходить. Тойер попытался улыбнуться. — Чем вы занимаетесь с сыном, когда он у вас? — Пить пиво, — Зуберович действительно задумался. — Говорить. Моя жена делать нам кофе. Пить кофе. Тойер кивнул. — Ты хотеть босниш кофе? — Нет, большое спасибо, я… — Жена! — крикнул Зуберович. — Кофе! Дверь тут же открылась. — Вари, он полиция. Женщина перекрестилась. — Я думал, вы мусульмане. — Я мусульман, но не верить. Жена хорват… босниш хорват, понимать? Тойер подозревал, что и многие другие экс-югославы точно не знали, к какому из враждующих лагерей они принадлежат. Но это не помешало разгореться кровавой войне. Как и всем другим войнам, прошлым и будущим. Насколько он мог судить, это был турецкий мокко. — Для босниш мужик нормальны, для немец инфаркт, вкусно? — Зуберович засмеялся. Во рту у него почти не осталось зубов. — Ваш сын… — Тюрма не так плох, — отмахнулся он. — Мыть скор помош, знать от паста. Паста обещать. Тойер не понял, что за пасту имел в виду босниец. — У мужа плохой память из-за того, что он пережить в лагер. Женщина убирала чашки. Если бы она чуточку привела себя в порядок, отдохнула и у нее появилась жизненная перспектива, она была бы красавицей. Комиссар похолодел от догадки, что супругам всего лишь под сорок, не больше. — Лагер! — воскликнул Зуберович. — Ты немец не понимать. — Он снял очки. Вместо одного глаза оказалась впадина. — Мне колоть ножом глаз и сказать, где твой жена? Не этот, другой жена, Мангейм, мать Адмир. Я сказать нет. Тогда ножом к другой глаз… Он сунул одноразовую зажигалку к лицу Тойера, комиссар отпрянул. — Тогда я сказать где жена, ее поймать и… Он сделал красноречивый жест. Тойер судорожно сглотнул, он понял, почему этой паре пришлось расстаться. Но вот того, что творили люди в последние пару десятилетий, этого он не понимал. — Но одно я не сказать. — Зуберович широко ухмыльнулся, наклонился вперед и заговорщицки подмигнул. — Да? — спросил Тойер. — Я тебе сказать немецкий полиция карош… — Да? — (Что, неужели в этом заключалась его тайна, которую он не выдал врагам?) — Есть у меня клад в Босния. Зарыть в лес. Если деньги на поезд, выкопать. — Он выжидающе поглядел на Тойера. — Клад, я тогда богатый! Полицейский стал поспешно прощаться. Женщина проводила его до двери. — Вы гораздо лучше говорите по-немецки. А муж ваш… почему вы вышли за него? — Мой другой муж умер в войну, у меня тут ребенок в приют, инвалид. Он, — она мотнула головой назад, — может остаться тут, из-за лагер. Раз я его жена, то и я могу остаться, и ребенок. Тойер поморщился с сожалением: — Жизнь-то плохая. — Совсем никакая, — горько улыбнулась она. — Он не может работать, боли через полчаса. Все забывает, память плохой. — А что с кладом? — Ай, — она улыбнулась, но глаза остались серьезными, — может, он зарыл немного денег или сон видел. Большого клада нет, я уверена… Рассказывает каждому. Думаю, клад — то, что он потерял в лагере. Остальное — его фантазия. — В тот день Адмир был тут? Она кивнула: — Он рассказывает, что делает. Мой муж мне рассказывает, я не была дома, убираюсь… — Она испугалась и закрыла рот ладонью. Тойер потряс головой: — Не бойтесь, останется между нами. Я забуду про это. Немного черной работы — не преступление. Она улыбнулась: — Но я не верю, что Адмир это сделал, это… с домом пастора… Когда я вернулась, они пили пиво и смотрели телик. Думаю, кто такое делает, должен потом убежать. — Жена! — заорал Зуберович и заговорил дальше по-боснийски. — Еду ему надо готовить. Сколько же времени? Еще не поздно, теперь он должен исполнить свой семейный долг: отвезти Ильдирим к ночному поезду. 12 — Вот мы и на месте. — Ильдирим устало огляделась в маленькой комнатке. «Ласт-Минит-Ангебот»[16 - Система продажи, аналогичная российским «Горящим путевкам».] забросила их сюда, на датский остров Эре. Поезд до Фленсбурга, автобусный трансферт до Моммарка, там — к радости Бабетты — первый контакт с датской землей, затем приятное путешествие на маленьком пароме, за соседним столиком два настоящих эскимоса, отчего девочка впала в детский восторг. Прибытие в Марсталь: остров длиной всего тридцать километров может показаться большим, если ты стоишь на берегу с сомлевшим ребенком и двумя тяжелыми чемоданами. Поездка на такси, открытие: оказывается, датчане вне зоны евро! Остановка у банкомата. Курортный комплекс находился возле портового городка Эрёскёбинг: старинный отель и поблизости — два ряда домиков. Путешественницы вошли в свой домик. Там была гостиная (она же столовая и кухня) с импозантной кроватью-чердаком, на которой тотчас же растянулась Бабетта, и стеклянной дверью на балкон. Маленький коридорчик вел в отдельную спальню и санузел. Вполне нормальная маленькая квартирка с видом на соседний ряд таких же бунгало. И совершенно непонятно, что там дальше, то ли — как на самом деле — романическая гавань в трех минутах ходьбы, то ли унылый восточногерманский квартал панельных коробок. — Слушай! — с восторгом воскликнула Бабетта. — «В северной части острова Эре расположен Эрёскёбинг, лучше всего сохранившийся датский город восемнадцатого века!..» — Фантастика! — вяло отозвалась Ильдирим, глядя на птицу, которая, терзаемая дождем и ветром, спланировала на противоположный домик-кирпич. — …"булыжные мостовые, штокрозы, красивые двери и окна определяют облик городских улиц… Пляж Вестерштранд с купальнями — идеальное место, откуда можно наблюдать потрясающие закаты…» Ильдирим взглянула на небо. Какие там закаты! Из всех красок мира тут оставалась только серая… — «В бюро иностранного туризма вы найдете подробный проспект с описанием Эрёскёбинга…» — смешно, проспект из бюро иностранного туризма. Субботний день на Балтийском море. Ветер, дождь, пять градусов выше нуля, а кажется, что все минус восемьдесят по Цельсию. — Скажи, почему ты мечтала попасть в Данию? — Ну, из-за Михеля из Ленебурга…[17 - «Михель из Ленебурга» — произведение Аcтрид Линдгрен (1907–2002).] Ильдирим, смеясь, села на стул. — Там действие происходит в Швеции. — Правда? — Бабетта удивленно глядела на нее с высоты. — Надо купить что-нибудь из еды, — решительно заявила мать. — Насколько мне известно, датчане готовят почти так же вкусно, как англичане, так что лучше уж мы позаботимся о себе сами. В твоем потрясающем информационном листке что-нибудь говорится на этот счет? — «Крупнейший супермаркет острова находится в Марстале, самом „морском“ городке Дании, где все наполнено романтикой дальних странствий». — Как это измерили? — вздохнула Ильдирим. — Номер такси сохранился в моем мобильном. — Тут дорого, да? — Они вытаращили глаза на упаковку чипсов, которая могла конкурировать по стоимости с полноценным готовым блюдом в Гейдельберге. — Наплевать, — решила отчаявшаяся прокурор. — Мне важно, что мы тут с тобой. Давай поторопимся, такси нас ждет. Просто удивительно, как скандинавы финансировали свое непомерное потребление алкоголя! Французских сигарет, конечно, в ассортименте не оказалось, но тем не менее все было замечательно. Бабетта скользила по проходам супермаркета и забавлялась, разглядывая огненно-красные колбаски, датские надписи над витринами и лавину рыбных консервов. — Что мы приготовим? Эй, Бабетта, скажи. Я умираю с голоду. — Знаешь что? — Девочка подбежала к Ильдирим. — Сегодня готовлю я! — Ты умеешь? — Да, умею. Вот видишь, ты многого обо мне не знаешь. — О том, что у тебя полно тайн, можешь и не напоминать. Во второй половине дня небо прояснилось, ветер утих. Обе туристки бродили по Эрёскёбингу, окончательно наплевав на деньги. Ильдирим невольно ловила себя на том, что тут ей нравится. В самом деле, городок был очаровательный, словно сошел с картинки, а при виде старых парусников в гавани, по-скандинавски разноцветных складов и контор сердце грозного прокурора учащенно билось и жаждало приключений, словно в него вселился дух отважного капитана Клабаутера.[18 - Клабаутер- «красный корсар», герой немецкого фильма «Пумукль и Клабаутер» (1994).] Субботним вечером, когда нормальные люди отдыхают, все ребята, не сговариваясь, позвонили поочередно Тойеру. Штерн первым. В трубке слышалась громкая арабская поп-музыка. — Что это ты слушаешь? — Это жена, — уныло вздохнул молодой комиссар, — пригласила подружек на восточный ужин. Я просто жду, когда выйдут мои родители и поднимут скандал из-за шума. Тогда я смоюсь… По предложению Лейдига они позвали и нахального Зенфа. Возможно, им удастся сравнить детали различных поджогов. Толстяк с улыбкой прошелся по квартире и бесстыдно проинспектировал постельное белье в шкафу. — Мило, мило! Но вообще-то это студенческая конура, а? Притом что вы нигде не учились, или как? — Разумеется, нет, как и вы сами! — Тойер не знал, злиться ему или нет. — Еще как учился-то! — радостно воскликнул Зенф и сделал вид, будто хочет сдернуть штаны с онемевшего от возмущения Лейдига. — Химии, но совсем недолго… — Тогда ты, может, просветишь нас насчет поджогов? Добавишь что-нибудь новенькое? — Штерн очень медленно приходил в себя после домашней нервотрепки. — Нет-нет, — перебил его хозяин, бросив взгляд на часы. — Сначала займемся другим вопросом, сейчас явится один персонаж… Едва он успел сообщить про нового подозреваемого — причем его много раз прерывали самодовольные тирады Хафнера, — как домофон ожил. Переводчик, энергичный и непринужденный, поднялся по лестнице. Последнее судно прибывало в Эрёскёбинг около 21 часа. После ужина — в самом деле удавшегося — Бабетта прочла об этом в путеводителе и упросила приемную мать прогуляться перед сном еще раз. Они жались друг к другу, борясь с ледяным ветром. Девочке хотелось увидеть прибытие судна, поскольку, по ее словам, она лишь тогда могла бы себе представить, как переселенцы в давние времена сходили на берег в Нью-Йорке. Да, время под названием «половое созревание» — когда к еще сохранившимся детским фантазиям добавляются томление внизу живота, бешеные мечты о самостоятельности и прыщавая физия — нелегкое время. Ильдирим с ужасом вспоминала себя тогдашнюю. Парочка автомобилей, пара пешеходов. Вот и все. Поздний вечер в Эре. Туффенцамер сломался довольно быстро. Еще бы: Хафнер, дыша ему в лицо, осыпал его на удивление структурированными фразами — комиссар стремился восстановить свой покачнувшийся авторитет: — Тебе все мало, да? Позавидовал Пильцу? Захотелось тоже побаловаться с молодой девчонкой? — Ему все завидовали, — ныл гость. — Да, признаюсь, я был болезненно похотливым, вот только ничего подобного никогда бы не совершил… — Дан говорит, что вы совсем не общались. Тогда у кого же ты был в Гейдельберге? — Господи… я тут был один раз дома… я был в отеле, все включено, пять дней… — Так вы знали больше, чем сообщили мне в Базеле! — вскричал Тойер. — Пильц вам больше рассказал! — По его словам, он начал поиски Сары. Девушка, которая помогала ему в этом, была убита. Убийцы начали охотиться и за ним… Так он считал… — Почему вы умолчали об этом? — Чтобы избежать того, что происходит сейчас… — А что происходит? — коварно поинтересовался Зенф. — То, что вы взяли меня в тиски. Ясно, в плане секса у меня не все нормально, а тут это надругательство, Конрад ведь мне подробно… вот я и подумал, чтовы все это сопоставите… то есть… Кроме того, Роня вовсе не мой тип, даже лоб не такой… Тойер поднял в воздух съежившегося гостя: — Так ты знал ее? Знал? — А кого подозревал Пильц? — успел спросить Штерн. — На какой вопрос прикажете мне отвечать? Я должен принять лекарство… я… — Ясно, хочешь словить кайф, — засмеялся Хафнер не без понимания. — Но всему свое время. Так ты знал ее? Туффенцамер опустил глаза: — Я виделся с ней. Эта Роня изображала из себя детектива, беседовала с разными людьми, которые в те времена что-то значили. Нашла и меня, из-за моей идиотской фамилии… Она позвонила мне, и мы встретились. Тридцатого, об этом никто не знал, даже Пильц. Ее отец, Дан, тоже… Мои лекарства… — Теперь мой вопрос, — проговорил Штерн с необычным упорством. Тойер рассердился. Ему хотелось, не теряя времени, покруче выжать этого слабака. — Ах, сущий бред. Он считал, что, может, пастор… — Что еще за паста? — переспросил Хафнер, борясь с немилосердным приступом кашля. — Нет, пастор… Сначала Пильц решил, что пастор к этому причастен, однако тот слишком стар. Кроме того, Конрад сказал, что тип, позвонивший ему, говорил совсем другим голосом. Кажется, они тогда встречались однажды — Пильц-Шустер и господин Денцлингер… Тойер яростно замахал рукой; можно было подумать, что он разгонял хафнеровский дым, мешавший ему, но на самом деле это были клочки мыслей, рвавшихся наружу. Мыслей, мешавших ему сейчас, когда он уже подцепил на крючок эту свинью… — Все замечательно согласуется! — произнес он вслух. — Вам не могло не нравиться, что вам доверилась юная девчонка. Потом вы нагнали на Пильца такого страха, что он ушел из жизни — почти самостоятельно. А вы опять-таки вышли сухим из воды. Туффенцамер в отчаянии потряс головой: — Я даже не знаю точно, когда была убита Роня, — возможно, у меня найдется алиби. — В ночь с первого на второе января, — холодно проговорил Лейдиг. Туффенцамер молчал. — Что, нет алиби? — насмешливо спросил Тойер. Упавший духом швейцарец устало взглянул на него: — Нет, есть. Леди Мирка. Транссексуалка бандерша из России, специализируется на садомазохизме, живет в Виблингене. Я просидел в клетке. Всю ночь. Тойер тяжело рухнул в кресло. — Давайте я проверю, — с радостной готовностью предложил Зенф. — Мне давно хотелось ознакомиться с графиком работы такой вот бандерши. Хафнер, у тебя есть время? Присоединяйся! — Я пил, — последовал добродушный ответ. — Целый день… — Действуй, Зенф, действуй, — простонал Тойер. — И захвати нашего гостя с собой в контору, может, он окажет нам любезность и припомнит еще что-нибудь… — Ему захотелось напиться. Неужели он станет таким, как Хафнер? Возможно ли такое вообще? Вдруг Хафнер уже умер и остается в группе лишь из упрямства? Кого сам он, Тойер, недавно видел раздвоившимся? Ах да, Озгюра… Вот так — видишь человека в двух экземплярах, а потом все исчезает… Мысль эта торпедой пронзила мозг. Старший гаупткомиссар поднялся с остекленелым взором с кресла и сказал: — Ой! — Пауза. — Ох, знаете что, господин Туффенцамер? Запру-ка я вас ненадолго в моей ванной… Вы вполне можете пить воду из-под крана, если приспичит. — Хотя это нежелательно, — предостерег Хафнер. Изолировав визжавшего старика, Тойер махнул рукой, приглашая всех подойти. — Теперь я понимаю, как мы можем объяснить противоречие. Я даже уверен в этом… Ведь мы много раз задавали себе вопрос, по крайней мере я себе задавал: почему преступник действовал то ловко и расчетливо, то глупо. Если их двое, тогда все встанет на место. Нужно лишь подержать под арестом Туффенцамера. Да еще проверить его алиби. — Но ведь тогда более ловкий останется на свободе, — напомнил Штерн. Бабетта чистила на ночь зубы и напевала мелодию из «Титаника». Ильдирим поспешно и без удовольствия выкурила на террасе сигарету, после чего решила наметить на бумаге план следующих дней и прикинуть при этом расходы. Она познавала сейчас не только свою приемную дочь, но и себя. Почему? Вероятно, причина крылась в очаровании острова. Прекрасно. В гостиную вошла Бабетта в красной ночной рубашке. Ногти на ее ногах были накрашены ярко-зеленым лаком и резали глаз. — С каких пор ты так делаешь? — спросила Ильдирим. — Месяца два, — Бабетта смачно чмокнула ее в щеку и забралась на лестницу. — В знак того, что я любящая дочь, сейчас я лягу в постель и представлю себе сексуального… — Я даже слышать не желаю… — Хи-хи… я все равно устала… Мобильник залился песней «К Элизе». Ильдирим обрадовалась. В душе она готовилась к тому, что могучий жених Иоганнес Тойер вообще ей не позвонит. Но это оказался не он. — Это Вернц, вы знаете, обер-прокурор… — Я в отпуске, господин доктор! Разумеется, я знаю, что вы… — Так вы уже в Дании?! — воскликнул Вернц. — Да, и вы собирались звонить мне лишь в случае крйней необходимости… — Ах, крайней, не знаю… Боюсь, я совершил ошибку… Господин Тойер с вами? — Нет… — Ильдирим покраснела. — Он приедет чуть позже, то есть… да. Вернца занимали другие мысли, он не стал расспрашивать. Вместо этого он описал свой разговор с неким Утхоффом. — Он вцепился в меня клещами, вытащил информацию о вас… Теперь я обзвонил все гейдельбергские больницы. Нигде не нашел пациента с такой фамилией… И я подумал, да и моя жена мне посоветовала, что надо вас предупредить. Вы меня слушаете? — Да, конечно. Когда он вам звонил? — Утром, где-то около девяти часов… — Спасибо, господин Вернц. Не сомневаюсь, что это был лишь телефонный шутник. — Да-да, — подтвердил Вернц и спросил с похотливым смешком: — Я вытащил вас из постели? — Ясно, мы подержим его у себя, — хихикнул Зенф. — Поглядите, что я обнаружил в его пиджаке… — Он выложил на стол большую пачку таблеток кодеина и пару пилюль «экстази». — И мне, что ли, попробовать? — заметил Хафнер. — Ведь выпить тут, кажется, нечего… Тойер молча кивнул в сторону кухни, Хафнер тут же сбегал к холодильнику и вернулся. — Ну, господин Туфтуф, — весело заявил толстяк, беря под руку ослабевшего переводчика, — сейчас поедем к русской «Бабушке». — Мои лекарства… — Смех — лучшее лекарство! Про свою перебранку с Кремером Тойер уже рассказал, а теперь описал встречу с Зуберовичем. — К сожалению, прошла она не очень плодотворно. Но, во всяком случае, мужик сейчас в таком состоянии, что не мог сообщить мне, был его сын с ним в то время или нет… Штерн и Лейдиг серьезно посмотрели на него. — Да, я знаю, это не очень убедительно. — Я мыслю на опережение. Моя теория всегда рассчитана на опережение. В вашем красном вине плавала пробка, шеф. Я допил его, все равно оно никуда не годилось… Запел по-тирольски телефон. Это была Ильдирим. Сначала сказанное ею не обеспокоило Тойера, показалось только странным. Но потом ему пришло в голову, что несколько минут назад он ввел в игру второго преступника — ловкого. Наконец тупой Вернц однозначно сообщил мнимому Утхоффу, что он, Тойер, тоже поехал в Данию… — Будьте там чуточку осторожней, — посоветовал он. — Впрочем, ничего произойти не должно… Немедленно позвони мне, если что-либо заметишь. — Угу. Но я все-таки боюсь. Две убитые девчонки, и я тут с третьей… — Там найдется какое-то безопасное место, такое, где много народу? — Нет, сейчас тут безлюдье. Вообще ни души — Ты позвонишь мне? Я не буду спать всю ночь. Позвонишь? — Да. Закончив разговор, Ильдирим все-таки почувствовала себя отрезанной от мира. Это оказалось несложно, ведь связью служил лишь голос Тойера, и теперь он исчез. — Бабетта? — спокойно окликнула она девочку. — М-м-м. — Бабетта, спустись еще раз вниз. Боюсь, тебе надо будет одеться. — Почему это? — Потому что у меня, вроде, начинается мандраж. — Итак, я считаю, что на сегодня достаточно. — Тойер попробовал выдавить из себя улыбку. — Сейчас я просто не могу строить дальнейших планов. Господи, конечно, это чепуха… — Конечно, чепуха, — тепло подтвердил Хафнер. — Из ста банок пива по статистике одна непременно окажется плохая, но мне таких еще не попадалось. Такова жизнь. Хозяин квартиры развел руками: — Что ж, ладно. Езжайте домой. А я тут покараулю… Зачем вообще кому-то… Хафнер впервые в жизни нагрубил шефу, покрутив пальцем у виска. Лейдиг проговорил: — Я остаюсь. Штерн тоже не выразил намерения уйти. — Чепуха все это… — Тойер глупо шмыгнул носом. — Чем будем заниматься? — У меня с собой картишки, — сообщил Хафнер. — Сыграем в «лифт»? — Только покажите, как играть… Позвонил Зенф. Алиби подтвердилось. В отношении второго преступления оно тоже имелось, кроме того, продувной толстяк сообразил, что тяга Туффенцамера к мазохизму никак не сочетается с садизмом, проявленным при осквернении трупа. — На всякий случай я подержу его тут и немножко допрошу, но у меня на его счет сильные сомнения… Игра в карты шла вяло, никто не мог толком сосредоточиться. — Так быстро он туда не доберется, — неожиданно заявил Лейдиг, и каждый из группы понял, о чем речь. — У вас ведь есть Интернет, — напомнил Штерн. — Вот и поглядим, когда туда ходят паромы. Это же остров. Последний паром на Эрёскёбинг отправлялся в 20 часов из Свендборга. — Ему придется сделать большой крюк, — возразил Хафнер. — Да, но только по автобану. — Тойер склонился над атласом подобно военачальнику. — Допустим, он выехал в половине десятого. Тогда через восемь с половиной часов он прибудет в Фленсбург, это реально, если не будет больших пробок… ладно, дороги сейчас посвободней, суббота… в половине шестого он будет на границе. В Дании спросит про ближайший паром, ему сообщат, что он идет не напрямую, а через Оденсе… Все равно это займет не так много времени, и у него останется еще два часа, чтобы добраться туда. — Кто сказал, что это мужчина? — попытался возразить грустный Хафнер. Шеф группы ядовито взглянул на него: — Я. И этого достаточно. — Ясное дело. — Времени в обрез, но может и хватить. Позвонить мне ей сейчас или не стоит пугать лошадей? — Я бы позвонил, — сказал Лейдиг. — Я тоже, — кивнул Штерн. — Я нет, — упрямо пробурчал Хафнер. — Я бы поехал туда. — На ночь глядя это прозвучало особенно круто. Тойер лег на пол. Его ребята не знали, что делать с отчаявшимся гаупткомиссаром. — Мы начинаем нагнетать ситуацию. И вообще, что я ей скажу? Чтобы она была начеку? Так я уже сказал. — Он убеждал сам себя. — Ладно, — вздохнул Лейдиг. — Вставайте, пожалуйста. В самом деле. Кто сдает карты? Они сидели за столом, уставившись на клеенку с рисунком. — Пожалуй, разумней всего нам сейчас лечь спать, — сказала Ильдирим. В ее ухе пульсировал шум. — В твоем информационном листке есть телефон полиции? Бабетта заглянула в бумажку и покачала головой: — Тут написано, что в Эре всего один полицейский. — Замечательно. Ляжем одетыми, даже в обуви, на мою маленькую кровать, вместе. Бабетта закусила нижнюю губу: — Мы действительно в опасности? — Нет. Не знаю. Собственно говоря, я не верю. Но по своей работе знаю, что больше всего рискуют те, кто чувствует себя уверенно. Ильдирим тряхнула гривой. Безумие это или нет? — Постой, я вот что еще попробую: позвоню в администрацию, ведь там должен кто-нибудь сидеть… Датская речь, запись на пленке. Не требовалось особой сообразительности, чтобы понять, что там никого нет. Итак, нужен план. Спать — это план? Тойер играл все хуже. — Допустим, он там… — без всякой связи проговорил он. — Допустим, произойдет страшное, тогда он снова смоется, прежде чем их найдут… Он как мышеловка, этот остров… Хафнер швырнул карты на стол: — Давайте позвоним в нашу контору. Пусть развернут в Дании крупномасштабную операцию, пошлют вертолет на остров… — Мы ничего еще не знаем! — закричал Тойер. — Возможно, звонил кто-нибудь из журналистов… Я не знаю, что делать! Проклятье! Хафнер извлек свой мобильный, словно пистолет, набрал хорошо известный всем номер — причем без ошибки! — и заявил без всякого приветствия: — Звонит комиссар Хафнер. Слушай, ты, ночной гусь. Нам требуется связь с полицией Эре, это такой датский остров, темнота деревенская… А то я не знаю… Да, осел, я не шучу! Живо! Чтоб через десять секунд нас соединили, иначе я тебе жопу на уши натяну! Через пять минут они получили номер, а также информацию о том, что жалоба на коллегу Хафнера пойдет на следующей неделе в министерство. — Министр мне врежет по ушам, но только в том случае, если я окажусь рядом… Через пятьдесят минут, после бесчисленных попыток, они, несмотря на скудный школьный английский, поняли, что полицейский пьян и дрыхнет без задних ног, а его жена не желает общаться с немцами. — Ну вот, скоро четыре часа утра. Первый паром идет в семь, он наверняка планирует отбыть на нем, чтобы поскорей вернуться назад, не вызвав подозрений. Пока что ничего не случилось. Возможно, он отказался от затеи… — Могучий сыщик улыбнулся с тяжелым сердцем. Его комиссары сидели мрачные. В лицо ему ударяли холодные порывы ветра. Его редко тянуло в море, он любил горы и ущелья. Однажды он был в санатории на Северном море, тоже зимой. Море ревело, бушевало, словно ненасытный дикий зверь. Тут все иначе — Балтика тихо плескалась у ног, лишь изредка набегала большая волна. Но и этот шум говорил о чем-то большом. Словно в темнице спал чутким сном могучий зверь. Он уже сориентировался, теперь оставалось лишь отыскать нужное бунгало. Ильдирим почувствовала на своем плече руку. Она вздрогнула, раскрыла рот в беззвучном крике и обернулась. Трясла ее Бабетта. — Я слышала чьи-то шаги, — шепнула она. — Потом все снова стихло. — Сколько времени? — Четыре утра. Сквозь рифленое дверное стекло он не мог ничего разглядеть, но справа было маленькое окно, и за ним ему почудилось движение. Он обошел оба ряда домиков — лишь тут занавески задернуты, а коврик не прислонен к двери. Значит, это они, единственные постояльцы. Он представлял себе все сложней. Ильдирим потащила девочку в темную гостиную. Дрожащей рукой набрала номер Тойера: — По-моему, в самом деле кто-то… Он машинально нажал на кнопку громкой связи. Усталые глаза его ребят расширились с удивительной синхронностью. — Вы где? — В гостиной… — Нет, ты должна точно описать всю обстановку… Я должен все себе представить! Ильдирим постаралась это сделать — все больше злясь на Тойера, который находил все новые, безобидные объяснения, даже предположил, что в Дании есть ночные сторожа, — но тем не менее хотел знать все до мельчайших деталей. Они не спали, он слышал голоса. Зашуршал гравий, он резко обернулся. Это была кошка. Ветер усилился, раскачивал голые ветви на невысоких деревьях, обрамлявших дорожку. Освещенные немногочисленными фонарями деревья тянули к небу свои узловатые руки. — Где вы находитесь в этом ряду бунгало? — Совсем с краю, слева от нас еще один домик, и все. — Можно обойти вокруг него, или там мешает стена либо что-то еще? — Нет, можно обойти… Я боюсь… Иоганнес… — Нет, нет, ничего не будет. Ты только точно выполняй все мои команды и рассказывай мне обо всем… Ледяной ветер бил ему в лицо, он не мерз, его взгляд устремился на дверь, он ударил в нее, один раз, второй, третий, как море бьется о скалы. — Он хочет высадить дверь… — Как обставлена комната? — Что мне делать? — закричала она. — Как обставлена комната, черт побери! — Тойер говорил не тише. — Ну, кухонный блок, стол, софа, высокая кровать-чердак… — Ключ у тебя? — Да, но почему… — Никогда не знаешь, как там обернется. Зажги свет, на мгновение. Он должен знать, что вы не спите. Это его ослепит. Она нажала на выключатель: — Да. — Выключи. — Да. Бабетта вцепилась в руку Ильдирим. Снова тупые удары в дверь. — Может, это ветер? — Ильдирим чуть не засмеялась. — Если это всего лишь ветер… А может, мне просто подойти к двери и наорать на него? — Нет, вероятно, он вооружен. Нельзя и баррикадировать дверь… тебе понадобятся оба выхода. Он еще трясет дверь? — Нет, перестал. — Думаю, он решил обойти бунгало, ступайте теперь в коридор… Он взглянул вправо. Через кусты он проберется к задней стене домика и там ударит по огромному окну… Ильдирим потащила за собой Бабетту, опрокинула стул. …но он все еще выжидал, что-то происходило внутри. Они хотят выйти наружу? — Упал стул… — Он не слышал, — сказал Тойер, ведь он обходит бунгало кругом. Будем надеяться… Тойер взглянул на своих ребят, на всех сразу; его комната больше не принадлежала ему, он словно затерялся в кулисах. Он бросился изо всех сил на дверь. Ильдирим, навалившаяся на нее спиной, вскрикнула: замок не выдержал. Неужели в образовавшуюся щель просунулась рука? Визжащая, но полная решимости Бабетта уперлась в филенку ладонями справа и слева от дрожащих бедер Ильдирим, выталкивая непрошеного гостя. Шла безмолвная, упорная борьба за жизнь, мобильный телефон упал на пол. У Тойера едва не остановилось сердце, он увидел лицо Бабетты, белое как мел, полуоткрытый рот… Внезапно давление прекратилось. — Он чуть не вошел, косяк треснул! Тойер услышал в ее голосе смертельный страх и, как ни парадоксально, успокоился. — Он сообразил, что вы всего лишь вдвоем. Ему был нужен я. — Теперь я слышу, как шаги удаляются, он обходит вокруг домика… — Переждите пару секунд, пока он не подойдет к двери террасы, а потом бегите. — Да, так мы и сделаем, раз, два, три, четыре, пять… — Бегите! Тойер услышал, как они побежали: она отняла телефон от уха. Все плыло у него перед глазами. Хафнер в отчаянии стоял у окна и глядел на уличные огни, Лейдиг свернулся на софе, будто эмбрион, Штерн стоял на коленях, глядел в пол и тер руки, словно хотел добыть огонь с помощью невидимой палочки. Сначала Ильдирим решила, что у нее в ухе появился шум новой тональности, но это бился о мачты такелаж на пришвартованных лодках. — Теперь мы внизу, возле гавани… Где же люди, которым принадлежат лодки? Где вообще тут люди? — Вы никого не видите? — Никого, черт побери. Мы единственные постояльцы в отеле, это музейный городок. Здесь не живут, только торгуют в лавках, насколько я могу понять. Как холодно, Тойер… Комиссар услышал всхлипывание, вероятно, это Бабетта. — Подходит твой ключ еще к чему-нибудь? Скажем, к двери администрации? Есть там холл? Телефонная будка? Сауна? Тойер видел остров сверху, с большой высоты, парил над ним, облако загораживало ему обзор, иначе он разглядел бы крошечное укрытие для обеих, высмотрел бы его прямо с высоты, не важно, пусть даже маленькое… Он оторвался от земли, на него не действовала гравитация, его несло в космос… Что это, сон? — Я вижу бассейн, да, верно, про него написано в проспекте, он открывается ключом от бунгало. Но для этого нам надо вернуться назад. — Опиши мне территорию… без деталей, скажи, что можно было бы увидеть сверху! — Домики, как гаражи, в два ряда, подход к ним от гавани, а также сверху, если у отеля свернуть вправо. Метров на пятьдесят тянется вверх дорога. За главным корпусом находится бассейн, перед ним маленькая площадка с горкой и прочими аттракционами, потом живая изгородь с одним проходом, дальше домики. Облако исчезло. Он летел совсем низко. Разумеется, вот куда им нужно. Тойер заметил, что он давно разговаривает с закрытыми глазами, и теперь их открыл. — Я не думаю, что он вернется вновь, но, вероятно, он спустится к гавани, чтобы оказаться подальше от города. А вы обе бегите наверх, по дороге. Затем сверните к отелю и запритесь в бассейне… — Там стеклянная стена, он ярко освещен. — Там наверняка есть кабинки для переодевания или типа того, не знаю уж. Он не предполагал, что вы можете туда зайти. У него-то явно нет ключа… Они бросились бежать. Ильдирим попала ключом в замок со второй попытки. Обезумев от страха, они пронеслись мимо освещенного бассейна, свернули направо, дверь была открыта, вбежали в нее и закрылись. Тойер дрожал, лицо его позеленело. Хафнер, с его нюхом, отыскал шнапс Фабри и налил шефу рюмку, а себе две. — Пять часов, — сказал Лейдиг, — в семь он уберется. Ну как, заводим на него дело? Второй контакт с датской полицией тоже оказался непростым. Когда их наконец соединили с коллегой, даже понимавшим по-немецки, прошел час. — Паром мы можем проконтролировать, но если преступник хитер, то он мог просто взять в аренду лодку где-нибудь на севере Германии. Граница теперь почти не охраняется. Или он прибыл на машине? — Этого мы не знаем. — Как он выглядит? — Этого мы тоже не знаем. — Да. Жаль. До свидания. Там, в кабинке для переодевания, они и просидели до рассвета. Один раз им показалось, будто они слышали удалявшиеся по гравию шаги. Ильдирим гладила Бабетту, а та спала, положив ей голову на колени. Она чуть не запела колыбельную, но решила помолчать, а пела лишь глазами, взмахивая ресницами. Несколько раз звонила в Гейдельберг и перекинулась парой фраз с Тойером. Чтобы убедиться, что мир еще жив. Один раз она спросила особенно тихо: — Ты женишься на мне? — Да, — последовал ответ. Еще более тихий. В полдень они поднялись на паром. Проклятая галоша все медлила, никак не могла отчалить. У Ильдирим даже появилось ощущение, что на нее вот-вот обрушится свирепый приступ астмы. — Значит, моя идея насчет Дании была идиотской? — спросила Бабетта. Ильдирим обняла ее за плечи. Они стояли у борта и глядели на Эрёскёбинг. — Багдад был бы еще хуже. — По-моему, Буш негодяй, — заключила Бабетта. — Жан-Пьер сказал, что еще ни один президент у америкашек не подписывал столько смертных приговоров… Приемная мать предпочла не уточнять. Над ними бессмысленно кричали две чайки. — Пойдем в салон, мама. — Бабетта взяла ее за руку и повела, словно слепую. — Я с радостью угостила бы тебя кофе, но для этого надо быть при деньгах. А ты не даешь мне денег на карманные расходы, но это ничего, я просто так… Ильдирим вздохнула: — Ах, Бабси… не усмехайся так. Боже мой, Бабетта, я конечно… Понимаешь, у меня не было времени учиться быть матерью… Ты чаще мне говори, что тебе нужно. Малышка, впрочем, не такая уж и малышка, но все же малышка, прижалась к ней, больновато придавив ей левую грудь и грудную клетку. Дышать стало трудней. Но все равно это был верх блаженства. — Мне нужны деньги, — бормотала Бабетта, — мне нужна ты, мне нужны… ты и деньги. — И Иоганнес Тойер — как папа? — Ты думаешь, у него получится? Ты думаешь, он согласится ходить на родительские собрания? — Нет, — ответила Ильдирим без долгих раздумий. — Никогда в жизни. Да и я ведь тоже там не бываю. — Тогда, пожалуй, он мне нужен… Прокурор расстегнула сумочку: — Слушай, сейчас я дам тебе задним числом деньги за весь год, а ты угостишь меня… Они сидели у иллюминатора и смотрели на Балтику. Море штормило. — Ты думаешь, Тойер и его парни поймают того ночного типа? — Думаю, что да, — кивнула Ильдирим. Странное дело, но она и здесь чувствовала себя под защитой своего могущественного жениха. — Когда мы приедем домой? — Глаза девочки закрывались. — Если бы я знала… — Давление на грудную клетку ослабело, и тут же возникло желание закурить. Но они были в Скандинавии, не в Германии; если она нарушит правила общественного поведения, ее тут же утопят в ледяном море с мрачным хоралом на устах. — А еще Иоганнес сегодня ночью обещал, что будет ждать нас в порту; только вот не знаю, всерьез ли он… — Он хоть знает, в каком порту нас встречать? Ведь мы могли отплыть и из Марсталя… — По-моему, я ему сказала! — Ильдирим тряхнула гривой волос. Ей казалось, что все ее тело до сих пор покрыто липким потом страха. Ей хотелось принять душ, и чтобы потом на нее возлег тяжелый, сильный гаупткомиссар. Она была даже согласна засыпать под его храп. — Иначе нам придется ехать на поезде от Оденсе до Фленсбурга, надеюсь, что он тут ходит… А перед этим мы должны будем еще добраться до Оденсе из… Свендборга, да, точно. Они прихлебывали кофе, жутковатый на вкус. — Нам надо поблагодарить этого негодяя, — пошутила прокурор. — Я бы не выдержала долго датскую еду и напитки. — Ах, тебе не хватает твоего каждодневного дёнера?[19 - Дёнер, от «дёнеркебаб» — турецкое мясное блюдо наподобие шаурмы.] — Послушай, германская дочурка. Я ем дёнер очень редко, потому что он для меня чересчур жирный, а я живу с международной женской боязнью оказаться слишком толстой для своего толстого мужа. Глупость — она не знает границ… Господи, как мы все это пережили! — вдруг зарыдала она. — Как мы выглядим? — всхлипнула она между двумя фонтанами слез. — А то еще подумают, что мы бездомные… беженцы какие-нибудь… — Я могу принести еще два пива… — Голос Бабетты тоже дрожал. — Еще чего! Рано тебе пить пиво! — проскулила мать. — Какой у нас вид? Что подумают про нас люди! Впрочем, датские пассажиры никак не реагировали на окружающее, не разговаривали между собой, а с меланхолией смотрели на дождь — единственное состояние своей природы. Паром пришвартовался. Дождь лил ручьями. Среди небесных потоков стоял Томас Хафнер, радостно махал рукой и ревел на весь порт: — Я вывезу вас из этой сраной Дании! Обалдевшие, подавленные, они сидели в не слишком ухоженном «опеле-астра», а его необузданный владелец, небрежно используя аварийный световой сигнал, удалялся от порта кратчайшим путем — мчался по улице с однорядным движением в противоположную сторону. Сквозь прокуренные до янтарного цвета стекла доносились антинемецкие крики протеста, но постепенно затихли и они. — Потому что, — радостно засмеялся полицейский, — я сказал: «Шеф, если вы их не встретите, тогда это сделаю я…» Потом, когда они неслись с головокружительной скоростью в направлении Оденсе, он честно выложил подробности. Ильдирим узнала, что первоначально Тойер хотел поехать сам, но Хафнер его напугал: мол, для такой долгой поездки надо быть опытным водилой. Далее предполагалось, что поедет Штерн, но «его старуха устроила такой вопеж», что он уступил это дело Лейдигу. Тот уже при поисках острова на карте проявил «абсолютную тупость, и вообще он не от мира сего», так что в итоге остался только он, Хафнер. Вообще-то тогда он был под мухой, но остальные не успели еще завершить свои «мещанские увещания», как он уже «умотал». — Теперь, конечно, все о'кей, — заверил он со смехом, — сейчас половина второго, и, таким образом, я — согласно Интернету и счетчику промилле — «трезв как стеклышко». Вот когда мы вернемся домой и все обсудим, тогда уж я позволю себе сегодня кое-что, ах, супер, в Данию и обратно — нон-стоп! Ильдирим сидела с Бабеттой на заднем сиденье, девочка заснула, наклонившись вперед, остатки детского жирка пухлились между подбородком и острыми грудками. — Детка моя, — прошептала прокурор и потеребила толстоватую ушную мочку девочки. Внезапно тяжесть упала с ее сердца. Кошмар был далеко позади, во всяком случае, в тот момент. Разве можно бояться, когда тебя везет домой такой лихой парень, как Хафнер? — В Дании полагается ездить с зажженными фарами, — заметила она вполголоса, чтобы не разбудить Бабетту. — Вот пускай сами и ездят, — захохотал Хафнер. — Правая передняя фара у меня того… Классно, что моя колымага вообще пока бегает, я ведь не так часто ею пользуюсь. Ильдирим кивнула, что-то в этом роде она и подозревала. Почти не сбрасывая скорость, Хафнер пересек границу. Таможенник бешено жестикулировал. Несмотря на дождь, Хафнер опустил стекло и проорал, чтобы коллега выслал ему штрафную квитанцию. — По реке в бутылке, викинг хренов, селедка тупая!.. Как они с нами обращаются, — пояснил он Ильдирим уже спокойным тоном. — В девяносто втором, после финала чемпионата Европы, который они дуриком выиграли, эти хамы… ведь не та у них квалификация… Я им еще это припомню… За воскресенье им постепенно пришлось списать Туффенцамера со счета. У швейцарца была начальная стадия рассеянного склероза, болезнь пока еще не бросалась в глаза, «поэтому я иногда курю травку, доказано что…», но поднимать тяжести, сбросить девушку со стены — этого он не мог. Тойер уже не знал, сколько раз повторил этот вопрос: — Почему вы нам раньше об этом не сказали? — Я ведь не знал, что это важно, черт подери! — Вы все придурки! — вскричал переутомленный сыщик. — Вы и ваш Коллектив пациентов! — Конечно, — согласился Туффенцамер почти озадаченно. — Поэтому мы все там и оказались. Ведь мы неврастеники. Нельзя же неврастеников упрекать в том, что у них неврастения! — Катитесь отсюда, — распорядился усталый гаупткомиссар. — И забирайте с собой ваши пилюли. Даже невозмутимый Зенф удивленно поднял брови. Они резво мчались по автобану. Ильдирим решила на время забыть, что существует неприятная штука под названием аквапланирование. Впрочем, между Фленсбургом и Килем Хафнер немного посерьезнел. — Если бы тот чувак вас убил, не знаю, что стало бы с Тойером, просто не могу себе представить, — мрачно рассуждал он, но, когда после развилки магистраль направилась к Гамбургу, местной столице, в нем опять зашевелилась ярость. — Провинция! Фигня Баршеля!..[20 - Уве Баршель (1944–1987) — немецкий политик, прославился скандальной аферой на выборах в ландтаг.] Нигде больше, — пояснил он, — не велась такая открытая война против немецкой социал-демократии. Нет, нам такие тупые селедки не нужны! — Сам по себе Гамбург ничего, — пробурчал он потом, когда они, поневоле сбавив скорость, ползли в сторону Эльбского туннеля. — Интернациональный город, но жить — жить тут невозможно. Абсолютно никакой культуры. — Почему же? Ведь тут театр, музеи, знаменитые издательства… — Издательства? Тут? Ха! — Хафнер помотал головой. Чего эта турецкая баба только не придумает! Потом они застряли в пробке перед туннелем. Ильдирим припомнились беседы с ее однокашниками из Северной Германии. Этот туннель был для местных автомобилистов препятствием почище иного горного массива. — Вот вам и транспортная политика, а? — захохотал Хафнер. — Лажа сплошная. Кажется, я сказал что-то позитивное про Гамбург? Сказал? — Совсем скупо. — Нет, наоборот, слишком щедро. Незаслуженно! Тут она впервые обратила внимание на одно обстоятельство: — Скажите-ка, Хафнер, вы ведь совсем не курите. — Ребенок ведь в машине… — Мне не мешает… — сонно пробормотала Бабетта. — Спи-спи. Наконец они выбрались из ловушки. Пробка возникла из-за фрейбургского «дома на колесах» — у него кончился бензин уже почти на выезде из туннеля. Шофер, добродушный баденец в стеганом анораке, украшенном строкой из баденской песни, в тренировочных штанах, толстых носках и сандалиях весело размахивал лиловой канистрой. Поскольку алеман блокировал левый ряд, Хафнер дал волю своей злости: — Осел безродный, сам не знает, немец он или лягушатник, паленое бургундское продает, макака шварцвальдская! Они снова набирали скорость. — Ненавижу этот юг! Диалект идиотский, словно им только что рожу начистили. — Господин Хафнер, — кротко поинтересовалась Ильдирим. — Собственно говоря, что вам нравится? Север вы не терпите, юг тоже. — Гейдельберг, — ответил Хафнер. — И Вейнгейм, хотя там в общем-то хуже. Нет такой реки, как у нас. Впрочем, Турция мне тоже нравится. — Неужели? — Нет, честно, я как-то был в Анталии, классно. Ильдирим кивнула: — Конечно, небось, «все включено», еда и напитки без ограничений… — Не из-за этого, — запротестовал Хафнер. — Культура, понимаешь, уникальная! Они встретились днем на Берггеймерштрассе. Тойера не покидало ощущение, что он должен чуточку разнообразить жизнь своей группы. К тому же неизвестно, когда приедут трое путешественников. — В данный момент Хафнер не может ничего пить, — заметил Лейдиг. — Значит, сейчас он наверняка даст прикурить любому гонщику, даже Шумахеру. Горе-шофер… — Шофер, — повторил Тойер со странным волнением. Потом надолго замолчал. «Тюрма не так плох. Мыть скор помош, знать от паста. Паста обещать». — Штерн, может, ты… Вчера Хафнеру вместо «пастора» послышалось «паста». Лейдиг… Помните? — Нет, — с отчаяньем ответил Лейдиг. — А что тут такого? — Кто знает? — пробормотал он. — Мне… Зуберович мне плел про какую-то пасту… Во всяком случае, я услышал тогда слово «паста»… Штерн, сходи еще разок к нему и проверь, ладно? — Что проверить? О чем речь?… Ах да, не пастора ли он имел в виду… Ярость, волнами исходившая от их водителя, помогала забыть ужас и тревоги минувшей ночи, пускай даже такое терапевтическое действие было обусловлено прежде всего временным отлучением Хафнера от никотина. Еще на подъезде к Ганноверу временный аскет посетовал, что из-за экстремального дискомфорта он постепенно утрачивает связь с реальностью и практически ничего уже не слышит, но все же надеется как-нибудь продержаться. Впрочем, столицу Нижней Саксонии они миновали на удивление гладко, без ядовитых комментариев, и вскоре выяснилось, почему. Бывший регбист не мог не уважить единственного серьезного соперника многих гейдельбергских клубов в Бундеслиге. При этом он называл этот вид спорта в полном соответствии с языковыми нормами Курпфальца — «рэ-эгби». Геттинген? — «Это пол-Гейдельберга и потому сносное местечко». Кассель? — «Дырка от бублика, более ничего». Гиссен? — «Не название, а смех». Вернулся Штерн. — Попали в яблочко. Пастор Отто Денцлингер опекает семейство добровольно. Они его боготворят, и когда Адмир признался в своих поджогах, его отец сразу обратился к пастору. Дальше еще интересней. Пастор не сказал парню — явись с повинной в полицию, а замял это дело… Мол, больше так не делай. А если все-таки поймают, велел во всем признаться сразу, тогда много не дадут… Зуберович рассказал об этом довольно точно — хотя, по-моему, он не помнит даже свою прежнюю профессию. Неужели у него мозги совсем отказывают? — Значит, одного мы вычислили, — буркнул Тойер, но было ли это так? В порядке исключения? На фоне беспробудного мрака? Франкфурт, «бетонные хари, сплошные бонзы…» Хафнер устал. Возможно, он не заснул за рулем лишь потому, что все время думал о куреве и, естественно, о выпивке тоже. Гейдельберг. Полицейский тотчас расслабился. С улыбкой посмотрел на часы: — Супер! Всего лишь двадцать минут двенадцатого, и я все это время не курил. Шесть евро сэкономил. Чокнуться можно! Тут Ильдирим поняла, что вся группа ждала их в ее квартире. — Устроили тут, понимаешь, штаб, — устало улыбнулась она. — А ведь прежде это была моя тихая квартира. Ослиное племя. — Ясное дело, — засмеялся Хафнер. — Сочувствую. У вас найдется там выпить? Наконец-то дома. Хафнер обнял ее, потом и Бабетту. — Что вам показалось опасней, минувшая ночь или дорога? — поинтересовался Лейдиг и пригубил сок из стаканчика. — Не зли меня, сейчас это чревато… — Хафнер уже плюхнулся на кухонный табурет и курил сигареты одну за другой; его повторяющиеся судорожные жесты напомнили прокурору заготовку для рисованного мультика. — В кладовке, в кладовке, сказала мне она! Вот и шнапс, родной мой! — пропел он через пару минут. — Жизнь продолжается. — Есть хотите? — ласково спросил Тойер. — Еще как! — подтвердила Бабетта. Неопытный глава семейства ничего не купил из еды, но хотя бы держал в памяти номер «пицца-сервиса». Ради такого случая он проявил щедрость: заказал большую пиццу и к ней шесть бутылок «кьянти». Перед поздней трапезой и во время нее они беседовали о балтийских островах, о мягкой, несравненной погоде на берегах дорогого их сердцу Неккара, о всевозможных начинках итальянской пиццы… Ведь Бабетте не все полагалось слышать и знать, без формализма тут никуда не деться. После нескольких кусочков девочка что-то пробормотала, повернувшись к Ильдирим. Та сказала: «Да, ладно, можешь не мыться, ты права…» — и девочка скрылась за дверью. Тойер ввел прокурора в курс событий. Периодически он видел молнии и боролся с легкой эрекцией — несмотря на всю усталость. Когда закрывал глаза, перед ними плясали трапециевидные пингвины. Тем не менее он сумел изложить все более или менее внятно. Ильдирим кивала, едва не падая в обморок от переутомления. — Значит, теперь Денцлингер. Лихо для старичка-пенсионера. Почему же вы не заводите на него дело? На лице Тойера появилась улыбка сожаления. — Потому что он, вероятно, был там! Я уверен, что все это время действовали двое. Один бы все это не сумел! А второй… — Нет… да… Кто его знает… — Тут прокурор снова нарушила свой запрет на курение. Ведь астма ушла на задний план сознания, далеко-далеко… — На Эре этот Зуберович мог проделать все по заказу Денцлингера, на Эре, — с новым рвением включился в дискуссию освежившийся Хафнер. — Ведь им наверняка можно управлять на расстоянии, как марсианским роботом… — Во-первых, — перебил его Тойер, — марсианские роботы крайне ненадежны в эксплуатации. Уж в этом я разбираюсь… — Ага. — Во-вторых, югослав не в той кондиции. У меня было время его разглядеть. Если датчане застукают такого на границе, они дадут ему шоколадку и отправят назад. В-третьих, он здесь. Штерн побывал у него сегодня днем. — Что будем делать? — спросила Ильдирим. — По-моему, надо спать. Раньше я всегда это делала по ночам. Тойер согласился с ней. Утро вечера мудренее. — К тому же отныне все будет вполне официально. Я опять выйду на службу и получу по башке от начальства. Пускай тогда другие думают, что делать с Денцлингером… Хафнер, восстановивший свой фармакологический баланс, тоже собрался уходить. Никто не стал уточнять, оставит ли он свой автомобиль до утра. Штерн выпрямился, а Лейдиг хрустнул суставами. — Ну-ка, — коматозный шеф глядел на всех остекленевшим взором. — Ну-ка, ну-ка… — В чем дело? — пискнула его невеста. — Последний вопрос. Сейчас сколько времени? — Три часа, одиннадцать минут и все больше секунд, — по-военному четко ответил Хафнер. — Ответ понятен? — Спать, спать, ведь все равно мы ничего не можем сделать. Наскоком тут не возьмешь. Сейчас я не в состоянии воспринять даже гениальную идею. Итак, до завтра, о'кей? 13 Они встретились уже в полиции. В городе потеплело. Приближалась ранняя гейдельбергская весна. Скоро отцы семейств купят себе велосипеды, которые так и останутся скучать без дела, женщины станут влюбляться в своих голубых тренеров по фитнесу, дети будут простужаться, забывая в школе куртки. Старые пасторы будут действовать как тайные агенты, полицейские стонать под гнетом властной и. о. Во всяком случае, дело сдвинулось с места. В ближайшие дни Шильдкнехт готовилась к встрече с прокурором Момзеном, чтобы взвесить имевшиеся письменные рапорты и решить, стоит ли еще раз возбуждать закрытое расследование. Зенф уже пронюхал про это и с необычной для него приветливостью угостил всех сладостями. В утешение. Тойер, дожевывая пастилки, пытался разглядеть в свежей новости что-либо хорошее. — Все же так будет лучше. Наши результаты скажут сами за себя. Их возьмут за основу… — Можно, я сделаю вид, будто вхожу в вашу группу? — ласково попросил Зенф. — Но только ненадолго, — буркнул Хафнер. — Расследование продолжат другие — не вы, — предрек толстяк. — Наши пофигисты, кому на все наплевать. Они побеседуют с Денцлингером, тот прикинется овцой… а мы ведь знаем… извини, Хафнер, вы ведь знаете, что у вас пока что не стопроцентные выводы… Короче, Денцлингер, вероятно, представит веское алиби насчет датской ночи, Туффенцамер вообще исключается из игры. Возможно, ваш Адмир тоже от всего откажется. И что же дальше? Пастора пожурят, но ведь пасторы могут и даже должны освобождаться от наказаний за противоправные действия, в которых их подозревают. Единственный шанс — если ДНК с первого места преступления совпадет с анализами Денцлингера или даже Туффенцамера. Возможно, русская бандерша соврала, кто ее знает. Но сейчас зима, люди носят перчатки, шапки. Времени было достаточно, чтобы уничтожить одежду, в которой преступник совершил первое убийство. — Дело сдадут в архив, испытав легкую неудовлетворенность, — кивнул Лейдиг. — Ведь что Денцлингер действительно не мог провернуть, так это вылазку в Эре. Там действовал кто-то умный. — Ловкий и умный незнакомец, который, по нашему мнению, заодно с пастором, — поддакнул Штерн и взглянул на своих коллег, на Тойера, который хоть и отдохнул, но очевидно был вне себя от злости. На Хафнера, для которого ярость была естественным состоянием, на Лейдига — тот был одет небрежней, чем обычно, но все же подтянут, под глазами темные круги, возле губ горькая складка. — Мы купим Денцлингера. Сегодня. Это для нас единственный шанс. — Он и сам удивился собственной решительности. Тойер был поражен. — Насколько я понял, дорогой Вернер, ты сам только что согласился с неутешительной оценкой наших шансов… — Нет, — возразил Штерн, — это у других шансов никаких, а у нас все-таки… в общем, — он взглянул на шефа, — вы должны пойти туда. Вы должны вытащить у него признание, если ему есть в чем признаваться. Тойер наморщил лоб: — Я? Почему? — Потому что вы умеете это делать. Вы можете заставить человека поверить, что черное — это белое, а белое — черное. Вы способны выбить из равновесия любого… Штерн потянулся к хафнеровским сигаретам. — Я дам тебе одну, — серьезно сказал тот. — Но предупреждаю, что ты можешь втянуться. Вот так все и начинают — поначалу стреляют у других, подражая им… нет, нет, бери, пожалуйста… — Ладно, все-таки не надо… Если вам удастся сбить его с толку… Тогда он не выдержит и признается, и мы его сцапаем. Либо откажемся от дальнейшей игры. — Он признается мне в чем-то без свидетелей, и это мало что даст. Вот если мы официально доставим его в Центр, тогда я могу не волноваться за свое будущее. Шильдкнехт надолго оставит меня в покое. — В правовых вопросах он не рубит, поэтому должен поверить, что его уже разоблачили. Если это удастся, заберете его с собой, и мы закончим дело уже у себя. — Штерн встал. — Конечно, все будет непросто. Ясно как день. — Ладно, попробую, — услышал Тойер собственный голос. — Ведь мы не должны промахнуться. Не должны. — Мы ни в коем случае не должны промахнуться, — вмешался Хафнер. — У старого осла, возможно, немало жертв на совести. А вы хотите вот так просто пойти к нему. — Он способен на риск, — подтвердил Тойер. — Но если я явлюсь к нему среди бела дня, да еще объясню, что дом под наблюдением, он ничего не предпримет, это точно. Сам он убил девчонок, с Нассманом скорей всего разделался его умный сообщник. Да и выгляжу я еще достаточно крепким. Если Денцлингер «наш кадр», тогда он наверняка живет в искаженной реальности, но на рожон все равно не полезет. Пока еще не полезет. — Пенсионер, который лезет на рожон. — Хафнер покачал головой и недвусмысленно показал на ширинку. — Вот это новости. Внизу мочесборник, наверху «Калашников». — Подождите пять минут, — вдруг сказал Лейдиг. — Я как раз открыл сайт церкви Святого Духа… Ага… Слушайте! В семьдесят четвертом году был обновлен пол, плитки частично вынуты… Может, Сара там… — Лейдиг содрогнулся. — Я пойду. — Тойер решительно встал со стула. — Теперь я знаю достаточно. И в то же время мало что… — Может, Хафнер прав… — Штерн уже пошел на попятную. — Ты тоже прав. Теперь вперед. Будем надеяться, что Кремер не станет его опять выгораживать. — Я тоже пойду, — заявил Зенф. — Тут у меня появилась идея… Тойер уже не слышал его. Он двинулся в дорогу. Медленно, тяжело, размеренно. Ему предстояло проявить те свои качества, которые он обычно подавлял. Он поехал на такси, чтобы ни на что не отвлекаться. — Высадите меня, пожалуйста, возле ратуши. — Вы же хотели на Хаспельгассе. — Это важно для моего настроения, понимаете? — Нет, не понимаю. Перед «Макдоналдсом» клоун в соответствующем наряде раздавал пестрые листки с рекламой новых салатов к тефтелям. Не поворачивая головы, Тойер нахально ущипнул его за ягодицу. Возле церкви Святого Духа появились крутящиеся стенды с почтовыми открытками — их выставили владельцы лавок, когда потеплело. Тойер сильно раскрутил все три поочередно. К удивлению известного всему городу старого трансвестита, который пьяной походкой плелся навстречу, Тойер послал ему воздушный поцелуй. Комиссар повернул вправо и миновал центральный портал, поразившись контрасту между каменными готическими сводами, устремленными в небо, и толстыми, почти круглыми американскими туристами. Теперь надо взять себя в руки, стать Тойером. Гнев, сомнения и мечты — все отбросить и вести допрос так, словно ты музицируешь. Он остановился перед домом. Позвонил. Дверь открылась. В дверном проеме стоял Денцлингер. Выглядел устало. Старый, почти немощный человек в рубашке и брюках на помочах. Тойер быстро окинул его оценивающим взглядом. Седые короткие волосы, зачесанные набок. Ястребиное лицо, маленькие глазки. Без очков. Сыщик обратил внимание на сильные руки, отметил и то, что в обтрепанных черных костюмных брюках можно носить оружие небольших размеров. — Господин Денцлингер? Старик кивнул. Без удивления. Тойер изобразил сияющую улыбку: — Ну, тогда пригласите меня, пожалуйста, в дом, господин пастор. Начнем наше общение! — Он щелкнул пастора по животу и протиснулся в дверь. — Кто вы такой? Чего вы, собственно, хотите? Тойер засмеялся: — Чего я хочу? Вот это вопрос! Видите ли, когда я выйду на пенсию, тогда и буду задавать его себе время от времени, а пока что… — Он резко повернулся и нажал пастору пальцем на нос. — Я папа римский и предлагаю рекламный подарок за сотрудничество: скидку в цене. Отпущение всех грехов, подумай хорошенько! Но сначала, — он потянулся и зевнул, — я взгляну на твою квартиру, мой маленький убивец, мой старенький, дряхлый душегуб. Как долго мы тебя искали… Денцлингер захлопнул дверь. Тойер прошел в гостиную. Музей шестидесятых, если не пятидесятых. На стенах никаких картин, на полке нет фотографии жены. Денцлингер шел следом, сыщик наблюдал за ним краем глаза, но изображал полнейшую беззаботность. Снизу, сквозь закрытые окна, доносился уличный шум и голоса туристов. — Что натворим на этот раз? — засмеялся могучий сыщик. — Я не девушка, которую можно сбросить с высоты. Я не забубённый, глупый пастор. Если направишь на меня оружие, приятель, тебе крышка. Внизу стоят мои люди, их трое. Возможно, вам уже это известно? Раз, два, три! — С каждой цифрой он щелкал старика в лоб, не больно, но унизительно. В соседней комнате комедия продолжилась. — Ах, тут спальня, как удобно, окна во двор — хотя это внутренний дворик, там они летом сидят, молодежь, гогочут. Как они мешают жить! Но ведь их всех невозможно убить, точно? Денцлингер спал на старой супружеской кровати, но та сторона, где когда-то лежала его жена, была пуста, там валялись лекарства и газеты. — Неряха! — с удовольствием воскликнул Тойер. Показал на липкую упаковку аспирина. — Ай-ай-ай! — Я так и не понял, чего вам от меня надо. Тойер вонзил в него взгляд, сосредоточившись на переносице старика, при этом его глаза стали косить. — Вас мне надо, — тихо проговорил он. — Я Иоганнес Тойер. Я старший гаупткомиссар криминальной полиции. А вы убийца. Денцлингер никак не прореагировал, он стойко выдержал испытание взглядом. Теперь он уже не казался уставшим. Комиссар усмехнулся еще шире: — Первое впечатление обманчиво, да еще как. Я-то думал, у вас настоящие покои мыслителя. А тут жалкая конура, дерьмо, а не квартира. Он рванул на себя первую попавшуюся дверь. За ней была комната средних размеров, без всякой мебели. Картонные коробки, гладильная доска, водопроводная труба с заглушкой, стиральная машина и сушилка для белья. Возможно, прежде там иногда появлялись жильцы. — Практично! — вскричал Тойер. — Когда у меня работает центрифуга, мне всегда кажется, будто прилетел маленький вертолет. Но знаете что, брат Денцлингер? — Лицо старика по-прежнему оставалось бесстрастным. — Не использовать в трехкомнатной квартире одну комнату — это наказуемо. Знаете ли вы об этом? Никакой реакции. Тойер услышал, как внизу открылась входная дверь. Вероятно, доктора Кремера все это время не было дома. Повезло. — Сейчас я выброшу вас из окна. Затем спущусь вниз и загоню, допустим… — он снял со стены черный зонтик, висевший над трубой водяного отопления, — вот этот предмет вам в задницу. Удовольствия мне это не принесет, зато, возможно, побудит вас продвинуться дальше. Да, кстати, а вы получили тогда удовольствие? — Я не понимаю, о чем вы говорите. Тойер громко захохотал и взял старика под руку: — Не понимаете? Надо же! Тогда давайте присядем на кухне за стол и побеседуем начистоту. Тойер сел на кухонный стул спиной к окну. Здесь тоже преобладали печальные реликты из минувших десятилетий. Каминная труба еще висела на стене, словно камин только что убрали; между тем она была заткнута пожелтевшими газетами. На плите стоял дешевый старый чайник, на его ручке сохранились остатки эмали. Денцлингер нерешительно остановился в дверях. Во время своих выкрутасов сыщику приходилось постоянно держать в уме, что его оппонент, возможно, лишен всяких тормозов, а это нередко компенсирует физическую немощь. Тойер убрал с лица шутовскую улыбку: — Вы праздновали дни рождения маленькой Сары? Наряжались в Санта-Клауса? Старик сел напротив него. Теперь он держался не так напряженно — вероятно, почувствовал себя уверенней. — Зачем вы меня мучаете? Вам ведь известно, что моя дочь бесследно пропала. Да, когда она была маленькая, моя жена старалась приглашать к нам других детей. У нас было просторно, и в свободные часы, хотя именно рождественские дни для пастора… — Бог ты мой, — захохотал Тойер, — или ваш. Дарю вашего Бога вам! Я долго оскорблял вас, разгуливал по вашей квартире, хамил, а вы стали защищаться лишь тогда, когда речь зашла о вашей профессиональной нагрузке в далеком прошлом! Не смешно ли, а? Обычно наши пенсионеры не терпят такого надругательства! — Говорите, — сказал Денцлингер. — Когда-нибудь вы замолчите — или ясно скажете, что вам надо. Я вам нужен? Зачем, с какой целью? Вы намекали на то, что я убийца. Чей? Чей я убийца? Тойер пригвоздил его взглядом. Где-то тикали часы. В доме кто-то включил воду. — Ну? — Скачи, скачи, лошадка, — тихонько запел Тойер, не отрывая глаз от старика. — Всадник упадет, тут же пропадет… упадет со склона, склюют его вороны… Вы пели так когда-то? Давным-давно, когда еще были человеком? — Оставьте вы это! — Нет, я не оставлю, — прошептал комиссар и наклонился через стол, ощутив при этом старческий запах, чуточку сладковатый. — Сам я никогда не пел этой песенки, господин Денцлингер. Моя жена была на последних месяцах беременности, когда погибла в аварии. Ей было нужно что-то купить, она попросила меня, а я уклонился, из лени. Она поехала сама и разбилась. Десятки лет я страдал от своей вины… правда, не все время, я не сверхчеловек. Но страшная боль осталась. Как вы переносите свою боль? Что заставляет вас убивать и дальше? Зенф ворвался в кабинет. С него градом лил пот. — Проклятье, надо было нам раньше это сделать! — На этот раз Хафнер не стал возражать против местоимения «мы». — Кремер, доктор медицины. Когда он был молодым, западные спецслужбы забросили его в ГДР, вероятно, с подрывными целями, поскольку он обучен технике близкого боя. Потом был арестован, попал в Баутцен, суровое место. Его обменяли, после чего он вернулся на родину в Гейдельберг и стал изучать медицину… Лейдиг схватился за голову: — Значит, он владеет полицейскими методами слежки и… — Второй преступник? — встревоженно вскричал Хафнер. — Нет, пасхальный заяц… Когда-то прославился в качестве врага левых. — Зенф помахал пачкой распечаток. — В первые годы после возвращения в Гейдельберг пережил острый душевный кризис — следствие заключения и пыток. Угадайте-ка, кто ему помог в то время, да так, что он даже осилил учебу в медицинском?… — Конечно, не Туффенцамер. — Штерн встал. — Тогда мы действительно должны быть там. Надо сообщить обо всем Тойеру. Проклятье, ведь это я послал его туда… — Я предполагаю, что Денцлингер, убив в состоянии аффекта дочь, посвятил его в свою тайну. Тот помог ему из благодарности, и с тех пор… — Зенф с досадой пнул радиатор отопления. — Они стали сообщниками, — кивнул Лейдиг. — Штерн прав. Мы должны торопиться. Хафнер был уже в дверях. — Осторожней! — крикнул Зенф. — Особенно ты, Хафнер, я не хочу потом вычищать хлам и грязь из твоего письменного стола. — Боль — неотъемлемая часть жизни, и в этом отношении моя жизнь была необычайно богатой, — сказал пастор. Тойеру почудилась дрожь в его голосе. — Вы не имеете права меня судить! Не имеете… Сыщик откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди. — Нет, господин Денцлингер, у меня есть на это право. Я напомню вам парочку заповедей, которые ваша церковь считает достаточно важными. Например, не убий. Я узнал ее от сонма ангелов. Они сели на мой карниз, и я угощал их нектаром и амброзией, а они за это играли мне на арфе и пели… — Скрипучим голосом комиссар провыл: — О славный, о блаженный… — На современном немецком это называется блефовать, верно? Но в телевизионных сериалах такой прием более впечатляет, чем в реальной жизни. — Вы просто наделали много ошибок, господин Денцлингер. Вы действовали глупо, по-идиотски, но зато с примечательной жестокостью. Каким образом вы заставили Роню выпить снотворное? Давай, говори, старый козел! Пастор затряс головой и в истерике закричал: — Что вы себе позволяете? Как вам не стыдно? Уходите немедленно! Оставьте меня!.. Тойер схватил его за шиворот и поднял большим пальцем старческий подбородок, с омерзением ощущая при этом дряблую кожу. Потом проговорил, стараясь, чтобы его слова звучали с максимальным цинизмом: — Саре было семнадцать. Семьдесят четвертый, бешеный год. Германия стала чемпионом мира по футболу. Тогда мне исполнилось двадцать пять. Вы ведь знаете, что это за возраст. Да еще в те годы, когда свободная любовь докатилась до Гейдельберга. Мы занимались ею всюду, господин Денцлингер. Я отымел вашу маленькую Сару. Гейдельберг ведь большая деревня. Господи, она возбуждала меня, маленькая сучка… Он чувствовал омерзение к себе, но челюсть Денцлингера задрожала, глаза вылезли из орбит, косточки на кулаках побелели. — Мне не нужна была ветка, у меня у самого прибор был ого-го… Я насаживал на него твою визжащую маленькую нимфу, лишил ее невинности, не думай, что Пильц единственный с ней трахался… Я был одним из тех, кого ты ненавидел. Не мылся, священников называл попами. Я застрелю тебя, — тихо добавил он. Пастор задрожал. — Никогда не забуду, — мечтательным тоном продолжал Тойер. — А у тебя хрен тоже заторчал, когда ты воткнул в Роню ветку? Последние слова он проревел, раздраженный собственной вульгарностью, полный ненависти к старикану. Сейчас он ему врежет, наплевать на все! — В семидесятые, когда улицы наполнил этот сброд, эти революционеры, эти вонючие недоумки, я часто становился жертвой нападений… — Позвольте угадать — сырыми яйцами вас закидывали? Крикнули парочку невероятных оскорблений? Вы ведь были ненамного старше! Но вы быстро выучились, рано родили ребенка, сделали карьеру. Может, вы завидовали? Впрочем, неважно… Как же вы это сделали с Роней? Вы принудили ее выпить снотворное, а она почувствовала неладное? Она плакала? Может, надеялась, что все-таки останется в живых? Надежда ведь умирает последней. Но так бывает не всегда. Ваша надежда умерла, а вы еще живы. Как вы думаете, что с вами сделают в тюрьме? И мне вас не будет жалко. Как ты заманил Роню в замок, старый козел? Пастор впился глазами в столешницу: — Вы в самом деле… мою дочь?… — Нет, — отрезал Тойер. — Я все выдумал, чтобы привести вас туда, где вы сейчас. Но тем не менее я сожалею о сказанном, мне стыдно перед вашей Сарой. Вы убили ее. Абсолютно точно. Как вы можете после этого жить? Денцлингер молчал, сыщик тоже. Но теперь это уже был не тактический маневр, а изнеможение. У него болела голова, его мутило. Да, он добился своего, получил свою добычу, но разделывать ее было противно, мерзко. — Эта дрянь шпионила за мной, плела против меня заговор с этим слабоумным Нассманом. И наконец… — Она была на верном пути? Ведь ей удалось сделать больше, чем нам. Мы лишь теперь узнали, где лежит ваша дочь, господин Денцлингер. Не кажется ли вам, что она имеет право на погребение? Ведь не по-христиански… — Я знаю, кто еще стоял за ней, глупая девка не могла ведь в одиночку… — Пастор перешел на крик. — Как они одеваются! Как они барахтаются в своей похоти и не дают нам спокойно жить… Это поколение свиней. Свиньи, которые всех превращают в свиней, всех, кто по неосторожности подходит к ним слишком близко… Тойер с ненавистью глядел на него: — Я почти вам верю, господин пастор. Возможно, в этом действительно что-то есть. Лицо пастора густо побагровело, почти до черноты, по подбородку бежала слюна. — Потом она стала добиваться разговора со мной. Чувствовала себя уверенно, не боялась меня, поскольку я старик. Так мне и сказала, еще засмеялась… В своей ничтожной набожности хотела привести меня к покаянию, чтобы я снова «обрел верную стезю», а сама показывала среди зимы голый пупок… — Вы согласились на разговор… — Она предложила кафе на Главной улице, но я притворился, что не в силах заходить в такие места — мол, падаю там в обморок. «Лучше сопроводите меня во время моей вечерней прогулки…» Брызгая от ярости слюной, старик принялся изображать себя и убитую Роню. Мучаясь от отвращения, Тойер был вынужден признать, что ему это неплохо удавалось. — «Ведь у вас есть совесть, господин Денцлингер, разве вы не хотите после стольких лет обрести мир?» — «Дитя мое, смотри, как ложится на дома туман. Может, этот год принесет мне тьму…» — «Это может быть свет, господин Денцлингер, свет…» — «Пойдешь со мной в последний раз к замку? Я часто там бывал с моей дочерью…» — Все-таки мне хочется понять, почему вы это сделали, — устало перебил его Тойер. — Ладно, девочка выследила вас, ясное дело, едва ли это может понравиться… — Он замолк, чувствуя в душе пустоту и грязь. Денцлингер по-своему истолковал его молчание: — Многим кажется странным, что пасторы тоже люди. Что такой старый человек, как я, не хочет в тюрьму, не желает позора на свою голову. Они забывают, что мы такие же, как они, притом ведь это был один из постулатов Реформации, нашей веры, всех верующих… — Веры… — Полицейский с отчаянием произнес это слово. — Во что же вы верите, господин Денцлингер? Можно задать вам этот вопрос, или он тоже вызовет у вас раздражение? Догадываюсь, что не в доброго боженьку с седой бородой, не этот образ парит перед вами… Пастор глядел куда-то мимо Тойера. — Учить вере — вообще самое трудное и восхитительное. Бог непостижим, необъясним, неподвластен нашей воле, и если мы что-то говорим, то мы уже этого хотим, и это не может получиться. Я не верю в доброго, любящего Бога, больше не верю, если вы об этом спросили. — Можете вы говорить об этом, не опасаясь, что вас лишат пенсии? — У вас трогательное, наивное представление… Неужели вы думаете, что упомянутый пастор Нассман во что-то верил? Это новое поколение попов и попих. В четырнадцать они проходят практику в доме престарелых, и если им попадается приятная дама, тогда они обнаруживают в себе любовь к ближнему. Чуточку теологии освобождения, или как там называется та чушь… немного дешевой мистики на церковном съезде и еще чуточку демагогии на уроке религии в старших классах. Я верил и все еще верю. Я верю, что мне будут отпущены мои грехи. В определенном смысле. Пожалуй, можно также сказать, что я верю в относительность моих грехов, в относительность слова «грех»… И я не верю в то, что буду гулять по пушистым облакам, петь «осанна» и увижу старых друзей. — Тем более что у вас их и нет. — Я верю, что войду во Вселенную, в Свет. Несмотря на мои поступки. Только называйте это, как хотите, но пока я еще не хочу этого. Я хочу жить, как всякий человек, всякий зверь. — Вы хуже, чем зверь. Даже хуже, чем собака, и я говорю серьезно. Я тоже верю во что-то, однажды мне был дан суровый урок, и он меня поразил, господин пастор. Я принадлежу к числу тех людей, которые стараются подальше обходить подобные вопросы, а также к той их части, у которой это не получается. Но мне не хватило бы нахальства зарабатывать на этом деньги. Я уверен, что будет правильнее всего вас наказать. Хотя, пожалуй, жить вам осталось не очень долго, и в конце концов ваш срок наказания получится короче, чем у автомобильного вора. Я верю, что убивать порочно и ненормально. Я вижу перед собой Роню Дан, ведь она могла бы закончить школу, влюбиться в какого-нибудь парня, а он, возможно, бросил бы ее. Вижу, как она рыдает у телевизора, вижу, как в двадцать ей вырезают аппендикс, и подруги посылают ей в больницу букет цветов, она радуется, она живет долго, перед ней жизненное море. Все это вы опрокинули, будто ночной горшок. А перед этим вы убили свою дочь… Он ждал, Денцлингер незаметно кивнул. — Роню вы убили, потому что она про это проведала. Тогда вы еще не знали, что Нассман тоже владеет информацией и может представлять опасность. Он позвонил вам? — Да. — Могу себе представить этот звонок. И конечно, коллеги не проверили, велись ли телефонные разговоры из квартир Дана и Нассмана с неким теологом-пенсионером, впрочем, тут я не стану никого упрекать. Набожная девушка позвонила старому пастору, молодой пастор своему предшественнику. Мы еще не умеем отыскивать след в информационном хламе, фильтровать его… По-моему, ваш коллега был жалкой фигурой. Впрочем, не настолько тупым, чтобы не заметить, что он со своими сексуальными отклонениями подает дурной пример пастве. Вдруг такая возможность: он может стать героем. Раскрыть два убийства. Он позвонил вам. И тогда вы его того… — Он пригласил меня честь по чести. Сказал: «Брат Денцлингер. Я полагаю, что вы должны прийти ко мне и избавиться от тяжкого греха». Так он выразился, этот молодой простофиля. Правда, свое братское предложение он тут же подкрепил угрозой позвонить в полицию, если я не явлюсь. — Вы пошли туда — или, может, кто-то другой? Еще раз понадеялись на неслыханное везение, на то, что вас никто не увидит? Или вам было все равно? Ведь это тоже была не просто злость? Денцлингер глядел на свои сложенные руки. Комиссар надеялся, что он хотя бы не молится в этот момент. Старик тяжело вздохнул: — Чтобы покончить с этим делом — да. Я также поджег пасторский дом. Мне показалось, так надежней… Этот жалкий урод хоть и уверял меня, что, кроме письма, у него нет никакого компромата, но ведь чего не скажешь перед лицом смерти… — Если бы вы этого не сделали, — Тойер едва не рассмеялся, — не думаю, что я когда-нибудь вернулся бы к этому делу, к тому же ребята ведь сначала… ну, это не важно… Вам хотелось быть неуязвимым. А вы были глупым. Надругательство над трупом уже было глупостью, ведь иначе мы остановились бы на версии самоубийства. С дочерью вы проявили большую ловкость… — (Скажет он что-нибудь? Нет.) — Поджог, какое искушение — раз известно, что парень очень кстати приехал к отцу… Господин Денцлингер, теперь я вам расскажу одну историю… Это займет некоторое время, но ведь мы никуда не торопимся. Теперь у вас достаточно много времени. Конрад Пильц, тогда еще Шустер, рос в ГДР. Незадолго до сооружения Стены он с семьей бежал на Запад. Безуспешно изучал много предметов, сначала где-то еще, потом в Гейдельберге. Крутился среди левых радикалов, наконец-то обрел там себе имя, затем перешел на нелегальное положение, да вы знаете обо всем… Пильц невероятно притягивал к себе простодушную девочку Сару. У нее начался с ним страстный роман, который, во всяком случае в фантазиях духовного лица, был бесстыдно откровенным. Пильц решил уйти в подполье вместе с Сарой, однако, как мы оба знаем, до этого дело не дошло. Он становится нелегалом в одиночку, совершает преступления, теряет при этом руки — нет, успешным его в самом деле не назовешь. Он прячется в ГДР. Позже его разоблачают и сажают в тюрьму, значит, все эти годы он не может заняться поисками Сары, но ее не забывает. Наоборот, она луч света в его темной биографии. Отпущенный на свободу, он едет к одному из друзей по тем временам. К Дану. Вот он здесь, можно начинать искать. Разумеется, ему это нелегко: с одной стороны — инвалидность, с другой — ему не хочется подключать к этому официальные инстанции, тем более ненавистную полицию, в-третьих, возможно, он боится вас. Но рядом оказалась Роня. Пильц для нее герой — человек, который действительно чем-то рисковал, пусть даже и непонятно ради чего. Ошибался, был за это наказан, но так и остался на стороне слабых и обиженных. Услыхав его грустную историю любви, она всей душой была готова ему помогать; тут ей пришла в голову мысль привлечь к поискам ее духовника, поскольку он был преемником Сариного отца. Между прочим: Пильц мне тоже несимпатичен. Он трус, по его вине Роня оказалась втянутой в опасную игру. Так вот, вероятно, пастор Нассман, которого совсем недавно бросила жена, подробно рассказал Роне то, о чем мы уже знаем: что господин Денцлингер вскоре после исчезновения дочери оставил свою общину, — тут проявили понимание как его прихожане, так и церковное начальство, позволив ему поменять церковь, и он, скорее в порядке исключения, получил другое пасторское место в том же городе. Роня сопоставляет факты, звонит вам. Вы договариваетесь с ней, она пишет Нассману. Хоть бы к нам обратилась — нет, ей понадобился пастор. Словно этот случай надлежало уладить исключительно среди верующих. Убийства произошли, Пильц молчал. Наверняка его совесть была нечиста, но он опасался за свою жизнь, ведь Денцлингер должен был в конце концов задаться вопросом, каким образом восемнадцатилетняя школьница сумела выйти на след преступления тридцатилетней давности. К нам он тоже не явился — считал, что мы ему что-нибудь навесим за совращение девушки. Вот примерно так я представляю себе ситуацию. Кроме того, как уже сказано: бывший заключенный терпеть нас не мог, и я очень хорошо это понимаю. Потом Пильца почти выследили. Не вы лично. Вам кто-то помогал. Вы мне еще назовете этого человека. Ах да: в семьдесят четвертом году пол в церкви Святого Духа был обновлен. Значит, мы найдем там останки Сары Денцлингер? Пастор окончательно отказался от сопротивления, его голос дрожал: — Сара взяла один из церковных ключей и хотела оставить в ризнице прощальное письмо. В тот вечер я случайно оказался в храме, меня вызвали в Рорбах соборовать больного, нашего бывшего прихожанина. Только он умер еще до моего приезда, поэтому я и вернулся раньше, чем предполагал. Я увидел ее в церкви, потерял самообладание и задушил… — Слезы? Появились ли слезы на старческих глазах? Если да, то скупые. — Язык моей умирающей дочери показался между губ, как змея, которая вылезает из расщелины на свободу. К тому времени рабочие практически заканчивали менять пол, я закопал дочь, и последние плитки легли на свое место уже на следующий день. — Вы вряд ли сделали это в одиночку. Кто вам помогал, кто помогает вам до сих пор? Скажите мне. Рано или поздно вам все равно придется это сказать. — У нас наверняка найдутся общие знакомые, ведь мы старые гейдельбержцы. — Внезапно Денцлингер перешел на непринужденно-доверительный тон, показывая, что он выложил все. — Моя семья никогда не жила в Старом городе. — О-о, ко мне приходили люди отовсюду — я был храбрым, понимаете? Еще в школе я помог другу-еврею, еще при нацистах, понятно? Я не смог его спасти, но люди потом восхищались… — Позвольте мне с трех раз отгадать, от кого они услышали про этот подвиг… — Совсем молодым пастором я выступил против милитаризации страны, мне удалось вести диалог, например, с городскими советниками из ХДС… В годы, когда консерваторы и левые боролись между собой, правда, не на том уровне, который вы застали в семидесятые… Время было тяжелое, бедное, но к стране тогда возвращалось ее достоинство… Это уж потом она окончательно его утратила в притонах наркоманов, на дискотеках и в коммунах… — Таким образом, студенческие волнения были, на ваш взгляд, хуже Третьего рейха… Опомнитесь, господин пастор, это ведь не так. Сара, ваша дочь, какое красивое имя… Возможно, и она иногда бывала на таких дискотеках? Ну, это так, в качестве примера. Все, ладно, мы уходим. — Тойер говорил совсем тихо. — Вы проиграли. — Вы хотите это выяснить, господин комиссар? Для вас это что-то значит? В те годы вы уже служили в полиции. Вы почувствуете себя молодым, если выясните? Вот так можно исправить ту или иную прошлую ошибку. Подобные вещи редко выпадают человеку, не так ли? Но поверьте мне, все это не имеет значения. Это милость, дарованная нам, — то, что все теряет свое значение, перемалывается временем и испаряется в вечности, как легкий пар от дыхания, господин Тойер… — В таком случае, вы могли бы оставить всех в живых. Денцлингер засмеялся: — Тойер… Да, разумеется, я знал Гертруду Тойер, слабослышащую престарелую даму, вы ее родственник? — Моя тетка, да. — Она держала кафе, примерно в середине Берггеймерштрассе, не так ли? Я заглядывал туда временами, ватрушки там были вкуснейшие, а тетя ваша большая оригиналка… Тойеру опять пришло в голову: он часто там бывал, разумеется, не только в тот раз, про который он рассказал Ильдирим. Дверная ручка на уровне лица, запах линолеума, гардины с мелким, банальным ромбическим рисунком, пластиковые трубки на радиаторах — против сухости воздуха. Выключатель маленький, высоко наверху, на него нужно сильно нажимать. Круги вокруг выключателя, толстые кисти на скатерти, теткины сигареты «Юно» задрапированы в лодочке. Германия занимает четвертое место на чемпионате мира в Швеции. Фабри бьет одиннадцатиметровый, Тойер — вратарь Херкенрат, тогдашняя знаменитость. У тетки сладости, а дома взбучка за опоздание. Нет, он не вырос из почвы будто кактус, у него было детство, хотя в мысли насчет кактуса что-то есть интересное… — Это мой племянник Иоганнес, это пастор Денцлингер. — Здравствуй, Иоганнес! Ну, как ты хорошо поклонился… Кем ты хочешь стать, когда вырастешь? Может, кондитером и у тебя тоже будет кафе? — Нет, я хочу стать полицейским. — Ах, фрау Тойер, дети все-таки отрада и утешение в суете наших будней… — Говорите громче, господин пастор… — Детоубийца, — прорычал он. — Свинья, свинопас. Я вас арестовал. Мы идем в полицию. Пастор кивнул и поднялся. — У меня к вам просьба, если вы снизойдете до просьбы такого человека, как я… — сказал пастор. Тойер молчал. — Давайте выйдем из дома просто так, как обычные люди. Мне очень хочется, прожив пятьдесят лет в этом городе, уйти из него с гордо поднятой головой. Конечно, это не так принципиально, но ведь вам это не доставит хлопот. Я не убегу от вас. Они вышли из дома. Денцлингер держался спокойно, возможно, на его глаза навернулись слезы, но комиссар не был уверен в себе и совсем не хотел к нему приглядываться. Какой-то прохожий поздоровался с пастором, тот кивнул в ответ. Штерн и Хафнер, что они тут делают? Заметил он и Лейдига, да, вот он, возле ближайшего сувенирного киоска, незаметно подмигнул; вот так — не бросают ребята своего шефа. — Господин Денцлингер, на Неккармюнцплац стоянка такси. Хотите поехать на такси? Мои люди здесь, мы можем сесть и в наш автомобиль, но это бросится в глаза. Движение слева, пока еще в поле зрения… Окно первого этажа распахнулось. Кремер. Что такое? Он понял: вот и второй. Кремер казался усталым, злым. Конечно, на Эре ведь все сорвалось, а теперь пастор его выдаст… Хафнер подходит сзади справа, а где Штерн? Денцлингер повернулся. Он тоже понял. Страх в глазах, но никто ничего не говорит. Эти минуты невесомости, когда знаешь — сейчас что-то произойдет, вот-вот произойдет, но что? Почти красивый момент, весь мир словно бумажный, ярчайшие брызги красок, удар небесного тела, нет, старик задет, падает… Земля разверзлась, или это люк? Да — как на сцене, там неожиданно открывается люк и выходит новый персонаж. Нет, не так. В действительности в него проваливается шут. Кремер совсем близко, выпрыгнул из окна, что-то блеснуло, тоже фляжка «флахман»? Нет, пистолет у него в руке, надо защищаться. — Руки вверх! — Это Хафнер. Кремер бежит прочь. Штерн выскакивает сбоку. Штерн! Еще парочка шагов, и ты его схватишь, давай! Снова земля накренилась, нельзя так, я выпрямлюсь, сейчас, три шага, я оторву ему башку, нельзя так, и теперь… вот, уже… выстрел, мимо, вот и я. Тойер увидел, как его кулаки понеслись к голове Кремера, словно чужие. Он ничего не чувствовал, но видел удары, он все-таки его достал… Кремер падает, кружится голова… Штерн… Когда Тойеру удалось подняться на ноги и, несмотря на острую боль, заставить себя мыслить, мимо него низко пролетел голубь. «Летающая крыса», — подумал гаупткомиссар. Ничего возвышенного не пришло ему на ум. Неслыханное везение, лоб лишь царапнуло пулей, так как падающий Денцлингер сбил его с ног, Хафнер уже держал Кремера, Лейдиг ставил на предохранитель пистолет, отлетевший от удара Тойера к ногам перепуганных зрителей, — те отпрянули назад, словно им швырнули какую-нибудь дохлятину. Неслыханное везение? Штерн лежал на мостовой, не шевелился. Его рубашка потеряла свой изначальный цвет, а какой же он был, этот цвет? Могучий сыщик на секунду напрягся, пытаясь вспомнить, хотя увидеть то, другое, было легко, до безумия легко: Штерн был мертв. Вообще-то шаг — это комичное движение, ты уподобляешься аисту. Дыхание тоже, этакая странная автоматическая помпа. Постоянно видишь собственный нос. Видишь ресницы, черные ресницы. Но себя не видишь. Тойер шел, дышал, помпа работала. Все здесь, все в наличии. Как тогда, в прошлый раз, когда его чуть не убил Дункан. Но все перенеслось в другую плоскость. Внезапно. Мир можно вывернуть наизнанку, как перчатку. Он неуклюже проверил, не стал ли он теперь левшой. (Раньше не был.) Чувствовал ли себя он, всегда считавший себя одиноким, особенно не страдая от этого, наконец-то по-другому? (Да.) Он уже не просто нелепый чудак, он отрешился от всего. Они были у себя в кабинете. Как добирались, Тойер не помнил. Лейдиг, дрожа, сидел за столом, Хафнер ходил взад-вперед, как боевой конь в деннике. Коллега Мецнер пристроился на батарее отопления и говорил по телефону, при этом один стул был свободным, надо было лишь переложить с него на стол плитку шоколада, какой добряк положил туда шоколад? Что вообще делать с этим шоколадом? Его ведь ни съесть, ни переложить, ни выбросить, ни отдать назад… — Я знаю, что вам сейчас не до этого, — говорил Мецнер. — Нам всем, между прочим, тоже. Но мы ведь не можем его допросить, мы ничего не знаем. Конечно, уж теперь-то следствие пройдет без сюрпризов. — И то хорошо, — пробормотал Хафнер. — Мне уж надоело доказывать, что белое — это не черное. Вошла Ильдирим, до ее слуха донесся конец фразы. — Теперь все должно пройти гладко, хотя бы ради памяти Штерна. — Зенф может это сделать, — тихо сказал Тойер. — Он в курсе. Мецнер кивнул и встал: — Мы известим семью, мы все сделаем за вас, в порядке исключения. Ильдирим тоже не стала садиться на стул Штерна. Она схватила у Хафнера одну из адски крепких сигарет «Ревал». Пришло сообщение из больницы. Денцлингер не выживет. Они обсудили это, помолчали, потом снова заговорили о деле, о пасторе, о его сообщнике, у которого в последний момент взыграли нервы… Тойер торопливо шагал по коридору. Голова еще болела, но уже не кружилась. Он пытался мыслить спокойно. Это был не совсем его конек, но вывод напрашивался только один, в том числе и для скорбных чудаков с гудящим черепом. Кремер должен во всем сознаться, как можно скорей. Гаупткомиссару повстречался Шерер. — Он дает показания. Наблюдал за тобой уже довольно долго, видел тебя в Базеле. Что ты там делал? — Влюблялся, — печально ответил Тойер. — Где труп Сары? Шерер устало сел на голый линолеум и вздохнул. — Вы были правы. Под каменными плитами в соборе, уже тридцать лет. А я там венчался. Кремер, выпрямив спину, сидел в комнате для допросов. Под надзором Шерера и незнакомой молодой женщины-полицейского. Невидимый для убийцы, Тойер глядел на него сквозь стекло, зеркальное с той стороны, изнутри, и понимал, что не сможет забыть этих минут, как не сможет забыть Штерна. Лейдиг шел по коридору и держал несколько бумаг. — Он должен это подписать. Я не могу туда идти, не выдержу. Они огляделись в поисках помощи, но сначала увидели лишь мир в целом, и он им не помог. Потом к ним подошел большой, точнее, толстый кусок этого мира. — Я все сделаю. — Это был Зенф. Потом все закрутилось быстрей. Толстяк резво вошел в дверь. — Ну-ка, господин Кремер, постарайтесь, чтобы… Дверь закрылась. Тойер двинулся прочь от этого места и вышел на улицу. В воздухе немного ощущалась весна. Каким образом? Верно, птицы, снова зачирикали птицы. Когда ему позвонили домой, чтобы сообщить, что все прошло как по маслу, он слишком крепко спал и не слышал звонка. Во сне он выводил тирольский йодль. Он гулял с молодым и легконогим Фабри по мучительно совершенным лугам Шварцвальда, и Фабри тоже пел — так, что заслушаешься. Коллеги проявили предупредительность, убрав стол Штерна из кабинета, но не помогло. Там, где стоял стол, линолеум оказался чуть-чуть темней, словно там было мокрое пятно, остаток лужи. Шеф группы весь следующий день пялился на него до боли в затылке. — Хафнер, — простонал он и потер лоб с багровой отметиной размером с перепелиное яйцо, — у тебя наверняка найдется что-нибудь выпить, дай-ка мне… Его подчиненный покачал головой: — На следующей неделе я проверяю печень и не хочу идти в клинику неподготовленным. — Неужели ты в настоящее время совсем не пьешь? — пораженно спросил Лейдиг. — Пью, но только вечером, как все остальные… Впоследствии Тойер отметил как одно из немногих истинных чудес, какие ему довелось пережить, что Хафнер благополучно прошел проверку и даже уровень холестерина у него оказался «как у новорожденного». — Кто вообще будет на похоронах? — сумрачно поинтересовался Хафнер. — Пасторы-то еще в городе остались? Оказалось, что на траурной церемонии присутствовал еще и запасной пастор. Она проходила в храме Тифбурга, в Хандшусгейме. Епископ Колмар сидел в последнем ряду. Они с Тойером раскланялись, да и только. Хафнера, оказавшегося католиком, с трудом уговорили надеть черный костюм. У Тойера были другие проблемы с одеждой. Он сидел выпрямившись, чтобы пиджак не лопнул на спине. Пастор в своей проповеди прошелся по всей Библии, пытаясь втолковать слушателям, что хотя все и очень плохо, но, с другой стороны, с начала времен десница Божия карала тех, кого нужно. Один раз он почти кокетливо приподнял краешек своего облачения, и под ним обнаружились шокирующе пестрые носки с мотивами из «Улицы Сезам», а сам служитель церкви в это время многословно убеждал, что и церковное облачение больше походит на мантию святого Мартина, чем на шатер, укрывающий путника от жизненных бурь… Тойер взглянул на Колмара — тот нервно крутил в пальцах пачку сигарет «НВ». После панихиды они встали в стороне от провожающих. — У евангелистов нет формата, — заключил Хафнер и отвинтил пробку на своем «флахмане», который он специально по этому случаю обмотал черной изолентой. Иногда старшего гаупткомиссара умиротворяли мелкие хлопоты Хафнера по переустройству жизни. — Нашего святого Мартина он вспомнил, я бы на его месте поискал что-нибудь свое. К ним подошла Ильдирим: — Что там дальше? Я еще никогда не присутствовала на немецких похоронах. — У отца Вернера, вероятно, пристрастие к четкой организации, — ответил Лейдиг. — Обычно погребение урны с прахом совершается через несколько дней, а он всех на уши поставил, чтобы церемония прошла как по-писаному, так он сформулировал, я разговаривал с Габи. Действительно, Штерн был кремирован в тот же день; не прошло и двух часов, как они вновь собрались на маленьком кладбище в Нойенгейме. Тойера больше всего потрясло, какая маленькая могила вырыта для урны. Он пролил пару тихих слез, за много лет это было первое погребение, на котором он присутствовал после смерти жены. Церемония проходила не так плохо, как он опасался, плохо было другое. Ему было ужасно грустно. Зенф тоже был там. Толстяк единственный не бросил землю в могилу совочком, а опустился на колени и своими — лишь теперь Тойер заметил — поразительно маленькими ручками трижды схватил насыпанный песок. После этого на коленях остались грязные пятна, которые его облагородили, как потом заметил Хафнер. Епископ тоже пришел еще раз. Держался он в стороне. Тойер высматривал Зельтманна, в церкви он его так и не видел. Как оказалось, экс-шеф стоял позади всех, почти прячась за деревом, которое горожанин-гаупткомиссар, как всегда, не смог идентифицировать. Дерево было лиственное, и даже слово «лиственное» он не сразу припомнил. Теперь пришла его очередь. Он зачерпнул песок трижды, тот скорее струился, чем падал на урну. После этого предстояло выражать соболезнование. Начался легкий дождь, никакая не буря, которая добавила бы церемонии нечто символическое, просто упало несколько капель, возможно, на шоссе станет скользко, — затем со всех сторон послышались сирены. Такая штука, думал он, пожимая руку вдовы, — Габи выглядела очень спокойной. Он тряс другие руки, чьи-то, по очереди. Поймал на себе взгляд отца Штерна, пары серых глаз; вероятно, тот понял из документов сына, что Вернер аннулировал все договоры по финансированию строительства дома, что его бравый сын давно уже распрощался с ним, задолго до того, как стал порошком в этом сосуде. Не лучше ли погребать тела умерших? Ведь сожжение уничтожает человека еще больше? Хотя, что там — все одно. Бесчисленных мужиков из футбольной команды Тойер, испытав внезапный прилив эмоций, не удостоил взглядом. Настоящей командой Штерна были они, ребята и он, больше никто. Старший гаупткомиссар подошел к епископу. 14 — Ваш пастор говорил довольно паршиво. — Он не мой пастор. Он не баденец — ни по рождению, ни по учебе. Среди нас он оказался случайно. — Что-то я не пойму. Ваша религия считается универсальной и вечной, а вы тут обросли всякими правилами и ограничениями, будто члены закрытого клуба, основанного на принципах землячества. — Не только, — засмеялся Колмар. — У нас есть даже свой дресс-код и свои ревнители. — Он кивнул на пастора, который в лихорадочной спешке шел к маленькой часовне и едва не запутался в полах своей рясы. — А также клубный значок, — добавил Тойер. Колмар все понял и сверкнул глазами на лацкан, где красовался щеголеватый крест. — Вы правы, — кивнул пастырь и взялся за сигаретку. Тойер проявил невоспитанность и тоже стянул одну, архипастырь не стал возражать. — У господина Денцлингера был любопытный образ Всевышнего, — размышлял вслух могучий сыщик, когда епископ элегантным жестом поднес ему огонь — маленькую серебряную зажигалку со сдержанным язычком пламени. Можно было подумать, что она выполнена по спецзаказу для служителей культа. — Собственно говоря, богом для него было Ничто… И поскольку, по логике, в таком Ничто с индивидом больше ничего не может случиться, этот бог казался ему милостивым. Денцлингер… Ох уж этот Денцлингер… — проворчал Колмар, разглядывая ветку, вздрагивавшую под каплями неторопливого дождя. — Я люблю растения, — продолжал епископ. — Жизнь не должна содержать ничего осознанного… — Это ваша картина Бога? Как вы представляете себе Бога? Колмар наморщил лоб: — Об этом я давно уже не думал. Тойер слабо застонал. Вот так везде, причем полиция особенно часто пренебрегает своими обязанностями. — К моей немалой радости, мне больше не надо читать проповеди каждое воскресенье. Мы с женой всегда уезжаем на Неккар. Там у нас дом. Я знаю, когда пора подрезать деревья, знаю каждый свой куст. Весь год в саду что-то происходит, несмотря на кажущуюся неподвижность. На стене, обращенной в сад, у нас шпалеры с грушами. Неожиданно в один прекрасный день ты видишь маленькие завязи, в следующий раз замечаешь, что это уже подросшие плоды. Старое дерево айвы протянуло невысоко от земли могучий сук, я люблю на нем сидеть, как мальчишка. Растет у нас и бамбук, мне всегда хотелось понаблюдать, как он тянется к солнцу. Но теперь и он стал выше меня. Просто он не торопится жить. И это удается ему лучше, чем мне. Я подрезаю деревья, поливаю растения, разбиваю клумбы, ухаживаю за розами, грушами, слушаю, как падают с веток орехи, как они задевают в полете листья, ударяются о землю. Гортензии у нас — роскошней не бывает. Я выпалываю сорняки и не думаю о Боге. Сыщику показалось, будто он начинает что-то понимать. — А после смерти? — прошептал он. — Разумеется, тогда я не смогу всего этого делать, — ответил епископ и зашелся сухим кашлем. — Я спрашиваю — вообще после смерти, не после лично вашей. Тогда все кончится? — На это я очень надеюсь, — последовал обескураживающий ответ. — Вообразите себе нечто прекраснейшее на свете, а потом то, что оно никогда не прекратится. Ужас, да и только! Ничего нового не появится, все останется прежним, ведь вечность же! Видите вы в этом смысл? Впрочем, я должен извиниться перед вами, избыток садовых аналогий для человека моей стези я нахожу слишком наивным. К сожалению, я вынужден откланяться, сегодня вечером прием у премьер-министра, а мне еще надо на лечебную гимнастику, плечо мучает. — Какую тему для проповеди вы бы избрали сегодня? Епископ, казалось, задумался. Когда сыщик уже хотел робко ретироваться, Колмар заговорил словно во сне: — Пожалуй, я бы прочел проповедь об Иеффае, победившем аммонитского царя и в благодарность за победу принесшем в жертву родную дочь. Впрочем, было ли это на самом деле, не знаю, в конце концов, сегодня ситуация другая, фактически по вине Денцлингера погиб ваш коллега. Тем не менее такая аналогия мне только что пришла в голову. Тогда он победил студентов, как Иеффай аммонитян, при этом Иеффай был сыном блудницы. Про Денцлингера этого не скажешь, но он тоже из очень простой семьи, вроде бы его родители держали в Крайхгау привокзальную пивную, пользовавшуюся дурной репутацией. По-видимому, он рос, видя перед глазами много насилия и подлости… Тойер попытался представить себе закосневшего в аскетизме пастора в такой среде. Воин, аммонитяне… жертвенный агнец. — Но это неверно, — возразил он. — Денцлингер ничего не добился, ничего. И его никто не принуждал к такой страшной жертве. Он убил дочь, чтобы она не шла к проклятым левым, и ему помог еще один ненавистник левых. Колмар улыбнулся: — Все-таки мне пришла на ум аналогия с древним военачальником. Той девочке, впрочем, тоже, не так ли? Содеянное пастором, что это — грязный аналог якобы героических деяний из Ветхого Завета? Или мы и там читаем, по сути, про человека, который пресек юную жизнь и ловко сумел обелить себя перед одноплеменниками? Тойер молчал. Возможно. О скольких смертях говорится в Библии? Надо бы поглядеть. Но найдется ли у него дома экземпляр? — В студенческие годы Денцлингер увлекался боксом. Собственно говоря, интересная личность, такой человек мог бы принести пользу Церкви. Вот только, боюсь, Церковь не принесла ему пользы. — Епископ растоптал окурок. — Нет, пожалуй, я бы не смог выдать никакого публичного обращения. Знаете, одна из причин, почему служители Церкви стремятся к сану старшего церковного советника или епископа, кроется в том, что им надоедает вещать перед паствой. Наверняка вы знаете параллели и в вашей профессии… Тут, гляньте-ка, к ним подошел Зельтманн. Вместо приветствия он заявил: — Я буду бороться, бороться за свою реабилитацию. Сегодня в этот печальный, но также, позвольте так сформулировать, торжественный час прощания, осознания и вздоха облегчения, который прерывается от отчаяния, но потом восстанавливается; в каждом прощании живет волшебство… так люди прощаются и здоров… Они покинули его и разошлись в разные стороны. Наконец все было напечатано, отформатировано, сохранено и отправлено. Последний служебный разговор по делу Денцлингера привел Тойера к и. о. директора Шильдкнехт. Он тоже прошел с дружественной улыбкой и соблюдением дистанции. Тойер уже поправлял пиджак, собираясь уйти, но тут она дала понять, что им надо обсудить еще один вопрос. — Господин Тойер, это очень тяжело для вас, для нас — поверьте, я тоже не бесчувственная. Я имею в виду, разумеется, потерю коллеги Штерна. Старший гаупткомиссар ничего не ответил. — Я приняла решение сохранить эти идиотские структуры. Я только временно исполняющая, пускай мои преемники разбираются с этой чушью. А вам нужен, ну… кто-то новый? Или вы хотите впредь работать втроем? Могучий сыщик предпочел бы промолчать, но понял, что не получится. — Зенф, — тихо сказал он. — Он нам нужен. Это он вышел на Кремера и добился его признания. Еще он фантазер. И толще меня. Шильдкнехт застонала от досады: — Неужели вам больше некого выбрать? Зачем вам нужен этот хулиган? Он подложил моей подруге по учебе подушку, издающую неприличный звук, когда работал в Карлсруэ. Ну ладно, будь по-вашему, могло быть и хуже… Если бы я осталась в этой должности, господин руководитель группы, я бы не знала, как распорядиться своим персоналом, хотя ко всему привыкаешь. Директриса встала. Тойер счел разговор законченным. — Еще вот что… — Начальница повернулась к нему спиной и устремила взор на сероватое небо, словно искала там что-то необычное. — Я вовсе не состою в обществе умников. Я прошла лишь предварительный тест; впрочем, действительно достаточно прилично. — Я всегда это знал, — твердо и мудро заявил Тойер. — Правда? — Она испуганно повернулась к нему. — Нет. Я вас обманул. Они пожали друг другу руки. — Если вы расскажете кому-нибудь, я вас застрелю. Тойер улыбнулся: — Понимаете, я помолвлен с фрау Ильдирим — теперь у меня появится тайна от нее… — Я знала об этом. В его улыбке промелькнула неуверенность: — Вы пошутили? — Нет, я действительно знала. — Откуда? — Все это знают. — Все? Лето, самое жаркое за два десятилетия, заявляло о себе, люди уже стонали от зноя, крупные неприятности взяли передышку, тяжкие преступления не совершались, не происходило вообще ничего. Хафнер затеял торжественный прием. Написал честь по чести пригласительные карточки, пахнущие застарелым сигаретным дымом. К немалому удивлению всех, мероприятие было посвящено памяти Вернера Штерна. Неуемный комиссар даже наметил небольшую программу: Закуски и напитки Памятная речь Совместное времяпрепровождение Не переставая поражаться, приглашенные отправились в Хандшусгеймер-Фельд. Хафнер выбрал тамошнее кафе. По слухам, в аналогичных заведениях родной части города он пользовался довольно сомнительной репутацией. Он был трезв. Сногсшибательно трезв, облачен в чуть великоватый летний костюм серого цвета с траурной повязкой. Кожа комиссара была нездорово-бледной, покрытой испариной, руки заметно дрожали, но он держался приветливо и предупредительно с каждым из гостей. Тойер огляделся. Он знал всех, тут собрались лишь их коллеги по «Гейдельберг-Центру»; впрочем, с директорского этажа не было никого. Подавали жаренные на гриле блюда и со вкусом выбранные летние салаты. Среди многочисленных бокалов, наполненных шампанским, хозяин торжества непостижимым образом довольствовался некрепким шорле с соком. Некоторые из гостей, в их числе Тойер и Ильдирим, неуверенно преподнесли маленькие подарки, ведь у таких приватных приемов не было регламента. Хафнер принимал эти дары смущенно, с дружеской улыбкой. Во-первых, это были почти без исключения алкогольные напитки и сигареты в оригинальной упаковке, лишь Зенф притащил Коран. Во-вторых, казалось, что хозяина торжества в данный момент интересовало что-то другое. Гости ждали чего-то необычного, воздержание Хафнера обладало такой заразительностью, что большинство приглашенных тоже ничего не пили, и беседа поэтому текла вяло. Когда стемнело, хозяин мероприятия поднялся с места, пригладил усы и незамедлительно начал свою речь: — Когда я думаю о Вернере Штерне, у меня сразу же возникает комплекс неполноценности. Мне кажется, что каждый из присутствующих и многие из тех, кого здесь нет, более четко представляют себе Штерна… я имею в виду, что все помнят те его поступки и черты, которые действительно были ему присущи… Про себя я не могу этого сказать. Но вот если бы я мог вырвать это дерево из земли с условием, что Вернер снова вернется к нам, я бы попытался это сделать. Конечно, у меня не хватило бы сил, но я все равно бы попробовал… Я еще никогда не произносил речей… Когда-то давно, после моей конфирмации, я должен был сказать несколько слов, но не смог извлечь из себя ни звука, и все надо мной смеялись. С тех пор я больше и не пытался, даже рефераты не защищал — только сдавал их, получал плохие оценки и принимал их. Оценки принимал, не рефераты, те я писал самостоятельно — хотя, конечно, частично сдирал откуда-нибудь. Теперь все по-другому, все берется из Интернета, поэтому и с подростками не все ладно… Короче, я вот что скажу: мне просто не хочется верить, что Штерн мертв. Но я должен поверить, и у меня возникает забавное чувство, настолько обширное, что включает всех других людей, даже самый отстой, и даже меня самого… В свободное время я занимаюсь квантовой механикой… Лейдиг упал со стула. — …ясное дело, в меру моих способностей. У меня много пробелов в знаниях… В общем, я читаю книги, где вся эта петрушка изложена понятно для чайников… Так я вот что хочу сказать. Мы всегда уверены: если копать достаточно глубоко, как говорится, доходить до сути, до дна проблемы, то ты наткнешься на что-то твердое, незыблемое. На краеугольный камень, так сказать. Но это не так. Внизу, в основе, там, где мы уже ничего не можем видеть, там все мельтешит… Там не ничто, там, как бы это выразиться… состояния, различные состояния, отклонения, их назвали флуктуации. Как я уже сказал, я мало что понимаю. Так что те, кто считают Хафнера спивающимся идиотом, могут спокойно считать так и впредь. Я только хочу сказать, что если уж мы так обманываемся насчет наших вполне нормальных… свойств, то… то… Мы даже не знаем, что представляем собой, так откуда же нам знать, что нас нет, то есть если нас больше нет здесь, среди… — Люди, пишущие те книги, которые ты так храбро читаешь, те, кто открыл то, о чем написано в тех книгах, — они-то, возможно, хорошо знают, откуда мы… — грустно вмешался Зенф. — Тебе еще надо учиться, — с достоинством проговорил Хафнер, — как вести себя в команде, дерзкий мопс. Одернутый толстяк смиренно кивнул. — Вернера Штерна нет среди нас, — у Хафнера перехватило горло, — и больше ничего не произошло. Вот я смотрю по сторонам, не вижу его, и первая мысль: может, он просто пошел отлить? Но я знаю: он не придет. Это совершенно невероятное чувство, и оно показывает, что каждый человек невероятен, необыкновенен, что каждый может вызвать такое чувство, и поэтому огромен каждый пробел, оставляемый ушедшим. Тогда как же важен каждый человек! Как невероятно важно то, что мы гоняемся за парой мудаков, ведь, возможно, мы спасаем этим весь мир. И кому, как не нам, знать об этом… Штерн ушел от нас, и я не хочу с этим мириться. Но меня никто и не спрашивает. Мне было бы легче, если бы подо всем было твердое основание вместо флуктуации, этого смешного движения энергии. Иногда у меня возникает ощущение, что наши самые лучшие мысли неверны, поскольку мы даже не знаем, что такое мысль, но никто меня и не спрашивает, хочу ли я, чтобы так было. Но мы все равно задаем себе большие вопросы, мучаемся над ними. Это несправедливо. Почему мы живем… остается ли что-то после нас, кроме пробела, дыры. Важна ли любовь и должна ли она быть важной, а если нет, что же она такое. Я бы позволил обоссать себя с ног до головы, если бы Штерн мог сейчас пойти и отлить; может, я даже вырвал бы дерево, чтобы оживить Вернера. Возможно, всезнающие ученые знают не все, ведь они могут мельтешить лишь там, где им положено. Никто не в состоянии выпрыгнуть из собственной шкуры. Вот я сейчас налью себе, потом добавлю еще и еще, а завтра утром небо будет белым, в горле сушь, в ушах зазвонят церковные колокола, а совесть замучает. Жизнь пойдет дальше уже без Штерна. Но пока я буду жив, его я не забуду. Это единственное, что я могу сделать для него, для вас, для себя. Я люблю вас всех, даже нахала Зенфа. Ведь возможно, что при всех этих флуктуациях какая-нибудь мелочь стала иной, чем прежде, прекрасная маленькая штучка в энергетическом кружении, мельтешении, которая осталась после Штерна… Точка, почему бы и нет… — Хафнер показал на небо. — Космос не пустой, я это знаю, и знаю потому, что хочу это знать… — Он поднял свой бокал. — За Вернера и за то, что ему больше никогда не придется строить. Все встали. Последняя коробка была распакована. Тойер в смятении оглядывал квартиру, которая отныне станет его домом. Все было свежим и молодым, кроме него самого. Ильдирим стояла у окна, спиной к нему. Бабетта копошилась в своей комнате, отделенной коридором, и ее почти не было слышно. — Лето будет потрясающее, Тойер, — сказала прокурор. — Каждую пятницу мы будем ходить в мечеть, предупреждаю заранее. Тойер хмыкнул: — До этого мне еще надо сделать обрезание. — Мы совершим его тут, на кухне… В общем, вида на замок отсюда нет, но зато станем любоваться на лес. Тойер, это замечательно. Она обняла его, и могучий гаупткомиссар растаял от блаженства. Он с радостью простоял бы так до той поры, пока не погаснет последняя звезда. Почему он подумал про звезды? Ах да, конечно. Конечно… Конечно, это пришло еще раз, как приходило всякий раз, когда все было позади. В тот поздний час дамы уже спали. Он крепко выпил и курил на кухонном балконе. При этом рыдал, стыдился, что ему гораздо жальче своего Вернера Штерна, чем девочку; пастора он и вспоминать не хотел. Все ли позади? Нет, это никогда не прекратится, где-то на свете в эту самую минуту кого-то распинают на кресте, и через три дня ему не светит ничего хорошего. Забвение ужасно, но и вечность страшна. Он изрек нечто несусветно путаное: — То, что сейчас происходит, повторится вновь и вновь, когда оно минует нас. notes Примечания 1 Офицеры немецкой полиции среднего звена: стажер, оберкомиссар, комиссар, гаупткомиссар, старший гаупткомиссар. (Здесь и далее прим. перев.) 2 ФКА — «Фракция Красной Армии» (левацкая террористическая организация в ФРГ). 3 Эминем — белый американский рэпер. 4 Жук (нем.). 5 Дражайший. Игра слов: Тойер — дорогой (нем). 6 Вахмистр Штудер — персонаж серии романов швейцарского писателя Фридриха Глаузера (1896–1938). 7 СОШ — «Совместная ответственность школьников» — школьная организация. 8 Шюмли — кофе по-швейцарски, из быстро обжаренных кофейных зерен, пенистый. 9 Чертов двор(нем.). 10 Эрих Кестнер (1899–1974) — немецкий писатель. 11 Zimmer-Kueche-Bad — «комната-кухня-ванная», в объявлениях об аренде недвижимости. 12 Хампельманн — аналог русского Петрушки. 13 Несколько протестантских приходов образуют деканат. 14 Бунзен Роберт Вильгельм Эберхард (1811–1899) — немецкий химик. 15 Христианские демократы. 16 Система продажи, аналогичная российским «Горящим путевкам». 17 «Михель из Ленебурга» — произведение Аcтрид Линдгрен (1907–2002). 18 Клабаутер- «красный корсар», герой немецкого фильма «Пумукль и Клабаутер» (1994). 19 Дёнер, от «дёнеркебаб» — турецкое мясное блюдо наподобие шаурмы. 20 Уве Баршель (1944–1987) — немецкий политик, прославился скандальной аферой на выборах в ландтаг.